Петр Еремеев - Арзамас-городок

Совершенно не принял строгий классик, верный ученик Воронихина, тот «русско-византийский» стиль, который уже утверждался в поисках своей, русской самобытности в архитектуре. Не поступаясь своими художественными принципами, Коринфский разошелся с молодыми архитекторами, что приехали в Казань после пожара 1842. А потом и разлад с самим собой — все это обессиливало зодчего, подрывало его творческие силы, здоровье.

Однако работы не этих последних лет жизни архитектора характеризуют в целом его деяния. В своих лучших осуществленных проектах и тех, которые не суждено было реализовать, особенно в проектах института благородных девиц (Родионовском институте). Дома дворянского собрания, университетской клиники, Михаил Петрович Коринфский　поднял себя до ведущих отечественных зодчих, которыми всегда гордилось и гордится русское искусство.

…Когда в старости Ступину не спалось, он неизменно уходил в кабинет, чтобы написать еще одну страницу своих воспоминаний.

Горели свечи, на столе пугающая белизной стопа чистой бумаги, очиненное гусиное перо, песочница, жирно поблескивают густобурые чернила в изящной фарфоровой чернильнице.

Академик погладил ладонью седые, сильно поредевшие волосы на голове, медленно прошелся по кабинету и опять бодрил себя. Да, отживающий человек имеет право говорить о себе, о виденном-пережитом, и о людях, с кем так или иначе сводила судьба. Что сегодня… Сегодня весь день вспоминался Коринфский, и кстати бы сказать о нем потомству. Надворный советник… Орден Станислава. Жена дворянка, каменный дом в Казани, счастлив в детях. А главное — было у друга много работы высокого назначения. В июне прислал письмо, жаловался на свою застарелую болезнь, опять она привязала его к постели. Но и это недужество уже в прошедшем… Десятого июля нынешнего 1851 года ушел собинный друг Мишенька на вечный покой… Говорят, на Арском кладбище в Казани поставлен арзамасцу хороший памятник, что выполнен по рисунку самого архитектора.

Ступин вздохнул, запахнул тяжелый теплый халат, прислушался к тишине спящего дома, услышал, как на дворе в темени осенней ночи глухо шумели старые деревья в сыром саду. И опять художник говорил с собой, выговаривал то, что хотелось оставить на бумаге.

Убыло нашего полку… Редеет вокруг, редеет. Отошли в вечность учителя — арзамасские дьяконы, что славно учили писать иконы, профессора академии, друзья, с кем начинал трудное и прекрасное вхождение в искусство… Нет, нет и нет! Никаких обид и сомнений! Спасибо жизни уже за то, что она сводила знакомством, вязала дружеством, работой с такими интересными, целеустремленными людьми! Михаил Петрович тоже судьбой не был обойден. Время, а потом и умная оглядка русских людей на свое прошлое — они хорошо вознесут арзамасца. Новые поколения не перестанут любоваться, ценить рукотворную красоту архитектора из Арзамаса. Долгой быть славе Коринфского в родном Поволжье…

«Мы прочли „Вечера на Карповке“ с живейшим удовольствием, с живейшим наслаждением. И они — произведение женщины, но дай Бог, чтоб у нас было побольше мужчин, которые бы так хорошо писали».

В. Г. Белинский

Венчание назначили на 16 апреля.

Всю последнюю неделю — днями, Машенька жила почти не помня себя. В маленькой гостиной дома титулярного советника и кавалера Семена Зевакина безраздельно властвовала модная портниха со своими пособницами: шили подвенечное платье, девушки из дворовых готовили столовое и постельное белье в приданое. В гостиной же примеривались модные шляпки и перчатки, привезенные из Нижнего, несколько раз приходил дамский обувщик… Сбилась с ног мать невесты Александра Андреевна. За всем нужен хозяйский догляд, надо обо всем помнить, вовремя распорядиться то на поварне, то на дворе, а тут еще мучила горничная, у которой все невпопад — никогда еще в доме арзамасского стряпчего не видели столь суеты и разного крика.

Машенька прощалась с девичеством. Ей семнадцать лет. Она как-то затаилась и почти не выходила из своей комнаты, разве что по настоятельному требованию портнихи примерить то рукав, то воротник пышного белого платья. Настороженная, опять и опять с затаенным страхом подходила к зеркалу. Она не любила его, точнее не любила собственное отражение в потемневшем, давно желтеющем стекле, схваченном темной рамой мореного дуба.

… Эта постоянная, едва ли не болезненная бледность некрасивого лица, веки с краснинкой. Только в серых глазах видится некоторая приятность. Небольшой рост, нежные формы плеч, означающие слабость сложения.

Она и в эти дни в какой-то задумчивой рассеянности и смятении, почти печальна, с виноватым чувством перед красавцем женихом. Радоваться ли ей! Почему в ней нет ничего, кроме давнего затаенного испуга, и этот смутный, неосознанный испуг с каждым днем все сильней. Потому она не спит ночами в своей узкой и жесткой девичьей постели за синими ширмами с серебристо-серыми цаплями и какими-то диковинными болотными цветами.

Как сладко вспоминается теперь недавнее вроде бы детство, ее короткое девичество, ее свобода, на которую никто не посягал.

Детство прошло в Липовке, в двадцати верстах от Арзамаса. Деревенька отца насельницей на высоком холме. Теплый деревянный дом,　заросший сад, сонный пруд внизу, яркие цветы под окошком детской. А окрест — тенистые липовые и дубовые рощи, извилистая речка среди поемных лугов. С высоты холма виднелась белая монашеская пустынь, в ясные солнечные дни в легкой голубой дымке можно было разглядеть высокие колокольни и церковные главы Арзамаса…

Так вольно жилось лето и зиму в усадьбе! Старшая в семье, Мария, к сожалению, не имела подруг, сестер близкого возраста — росла тихая, мечтательная, вся ушедшая в созерцание родных мест, которые после никогда не забывались и помнились со всеми нехитрыми радостями усадебной жизни. Даже постижение начальной грамоты у сельского дьячка и то запало в память как нечто забавное потому, что ее старательный учитель с его дремучей бородой и длинными волосами оказался самой добротой.

Потом переезд в Арзамас. Дом уездного стряпчего Зевакина в приходе Спасской церкви открылся для многих, Семен Семенович смолоду не чурался людей. Как говорили, без участия Зевакина в городе ничего не начиналось и не оканчивалось, в нем он считался непререкаемым авторитетом. Недаром же известный в свое время поэт и драматург князь Иван Михайлович Долгорукий писал: «Муж — человек молодой, умный и, что всего мудрее, с хорошими правилами… Он хорошо учился, имеет приятные познания. Жена у него хозяйка хорошая, русская женщина без всяких фигур».

Содержать дорогих учителей стряпчий не мог и определил дочь в семейство богатых Корсаковых. С их дочерью и воспитывалась девочка. Позже у Марии навсегда сохранятся к Софье Алексеевне, в замужестве княгине Голициной, самые приязненные отношения.