Петр Еремеев - Арзамас-городок

… Легкая, она недурно танцевала, и учитель музыки искренне хвалил ее. Девушка с увлечением рисовала и смело брала в руки кисть. Французские романы не только кружили юную головку сладким дурманом сентиментальности, но и будоражили свободой мысли авторов, яркими остротами о человеческой природе и социальных основах общества. Странно, книги — и отечественные тоже, вызывали куда более вопросов к себе самой, к людям и плохо отвечали на запросы души и ума.

И вот при всем этом, при явных своих достоинствах Мария постоянно чувствовала себя несчастной. Еще и потому, что однажды мать в своей родительской простоте, забывшись в минуту грустной нежности, обронила нечаянно: «Дурнушка ты моя, тебе будет нечего делать в свете, ты некрасива!» С того времени Мария и стала полнится уничижительными мыслями, она затихла, отходила, затворница, от веселящейся молодежи и недавнее сватовство Разумника Васильевича восприняла с радостью: кончится для нее это бесконечное девичье мучительство. Теперь думалось: да, я вот такая, но смотрите, как хорош мой жених, мой муж! Этот дерзкий вызов, неосмысленный эгоизм успокаивал, и она рисовала своим богатым воображением будущие визиты в дома своих знакомых сверстниц.

С Разумником Васильевичем свел разговор за столом и далее в гостиной у общих знакомых, где они случайно присутствовали с родителями. Разумник, не предполагая вовсе, обнаружил в ней столько наивной душевной чистоты, грез о будущем, столь много разных познаний — книжных, конечно, что изумился. Ему, во многом уже искушенному к своим двадцати семи годам, уже приуставшему, вдруг захотелось припасть к этой открывшейся пред ним чистоте, к этой явно незаурядной девушке. Он зачастил в дом стряпчего…

Как-то вдвоем, сидя у клавикордов, они, преодолев молчаливую неловкость, заговорили о любви. Мария, краснея, поверяла явно книжное:

— Где нет поэзии, там нет и любви. Любовь — это дар небес…

Разумник Васильевич поднялся с кресла — статный, фрак на нем сидел преотлично, с черными напомаженными волосами, в темных глазах его держался открытый смех. Оттого и отошел он к картине в золоченой раме, чтобы скрыть свою веселую иронию — какие откровения, однако! Какая же она еще наивная — ребенок, и так искренне выдает чужое за свое…

Он повернулся к девушке внимательный, теперь с лаской в глазах.

— А хотите, Мари, я дам вам сочинение моей маман. Представьте, опубликовала свой опус в столичном альманахе. Труд ее так и назван «Любовь».

— Хочу, хочу! — захлопала своими худенькими ладошками Мария. Разумник Васильевич и вообще все Жуковы тотчас выросли в ее сознании. Взволнованная, она коротко призналась:

— Мечтаю писать. Что-то так и подталкивает. Научиться выражать себя — это же счастье!

Жуков не заметил, как и сам увлекся разговором:

　— У нас в Быковке, в родовом гнезде, прекрасная библиотека из французских книг, почти весь восемнадцатый век маман собрала. Она же из рода Бутурлиных… Стихи писала, есть и опубликованные… [54]

— Библиотека — сокровище, та женщина, что жила словесностью, любовью, высокой поэзией, сама сокровище.

Разумник Васильевич, чином губернский секретарь, поглядывая на восторженное личико мадемуазель Зевакиной, понял, что настал тот самый момент, когда должно приступить к решающему разговору.

— Я предлагаю вам руку и сердце, Мари…

Она, не глядя на Разумника, полная мыслями о библиотеке, неловко кивнула, и пухлые губы ее болезненно задрожали.

Он подхватил ее и осторожно поцеловал.

— Я нанесу визит завтра… объясните родителям…

Жуков коротко поклонился и вышел.

А Мария, почти себя не помня, побежала к матери.

Александра Андреевна озаботилась. Прижала к себе старшую дочь и тревожно скорее себя спросила:

— Будешь ли ты счастлива, моя дурнушка?

И тихо заплакала.

… Наконец-то кончились эти мучительные ожидальные дни. Они шли к венцу со счастливыми лицами.

Венчали их в зимнем Воскресенском соборе. Новый летний, заложенный в 1814 году, только еще поднялся стенами. Церковь была полна уездным дворянством и чиновным людом. Жуковы едва ли не двести лет служили в Арзамасе и потому пользовались давним почетом.

Мария плохо видела и слышала, что творилось вокруг нее и жениха. Но, когда начали читать брачный обыск, она напряглась, вслушивалась в легкий тающий голос:

— «Брачный обыск:

Сего 1822 года апреля 16 дня города Арзамаса в Воскресенском соборе по учиненному от всех священнослужителей и ниже следующих лиц вступающих в брак, обыску оказалось: 1. Жених — служащий в департаменте Государственных имуществ губернский секретарь Разумник Васильевич Жуков, холост, вступает в 1-й брак по собственному его произволению и без всякого принуждения, поемля за себя в жены титулярного советника и кавалера Семена Семенова сына Зевакина дочь девицу Марию Семеновну Спасского прихода, которая по собственному своему соизволению и без всякого понуждения со стороны родителей вступает за того Жукова. 2. Как жених, так и невеста на исповеди Святого причастия бывали и в минувшую Четверодесятницу сию христианскую обязанность исполнили, ко вступлению им в брак никаких законных препятствий не оказалось… Жених 28, а невеста 17 лет, между ними никакого родства, возбраняющего брачность: во утверждение всех сих показаний со стороны жениха свидетели подписуются: коллежский советник и кавалер Федор Михеевич г-н Стремоухов, штаб-ротмистр и кавалер Алексей Егорович Чемоданов, а со стороны невесты: прапорщица Авдотья Васильевна г-жа Аннинкова и гвардии прапорщица Надежда Федоровна г-жа Панютина…»

Они вышли на высокую паперть собора — яркое весеннее солнце заливало широкую Соборную площадь, радостные лица знакомых. Надо было принимать поздравления и улыбаться, улыбаться на все четыре стороны. Она выглядела прекрасной, Машенька Жукова, в своем белоснежном платье, густо испятнанном сухими набрызгами золотистого овса. На паперти их осыпал такой густой шумный дождь блестящего золота…

Сели в экипаж. В запотевшем окошке кареты мелькнуло озабоченное лицо отца в зеленом форменном мундире и заплаканное, почти жалкое лицо матери со сбитой на бок прической. Мария, затянутая в шумящую белизну платья, сидела недвижно и улыбалась так отрешенно от всего, что Разумник Васильевич встревожился и мягко спросил:

— Ты не поделишься своим чувством, Мари?

Она очнулась, взглянула на мужа, вспомнила, что он рядом. Легкая улыбка тронула ее накусанные яркие губы.

— Я подумала, что когда-нибудь опишу венчание, свадьбу и все, чем полна невеста… Я о целительности искусства подумала…

— В такой-то час о спасительном мире искусства… — с раздражением подумал про себя Разумник Васильевич. — Какая она далекая от меня в своей юности, далекая и хрупкая, не сломалась бы. Будет так жаль…