Петр Еремеев - Арзамас-городок

— Простите за любопытство, мадам. Вы-то как? Хотя о чем я, у благородных людей…

Жукова затенила свое лицо грустью.

— Беды и печали и нас не минуют, Клавдинька. Коротко скажу: не задалось мне замужество.

— Разумник — имя мужа вашего — значительное…

— Не случилось соответствия. Теперь совсем от меня отошел. То ночами сидит в Ардатове за картами, то уедет на Выксу, а там круглый год колесо праздника вертится. Театр, актрисы, бесконечная вереница гостей и очень много вина… Чем занимаюсь — читаю да мараю бумагу. Одним утешением сынок Васенька. Скоро повезу в Петербург, в гимназию готовить.

Мария Семеновна замолчала и пожалела, что наговорила, пожалуй, этой счастливой хорошенькой девушке лишнего.

В тишине опять послышались размеренные шаги Рафаила Александровича на антресолях.

— Видела, как сюда шла, твоего брата, показался он мне взволнованным…

Клавдинька торопилась, тоже заканчивала рисунок. Не задержалась с ответом:

— Это он вам рад, знаю. Он так почтительно говорил о вас однажды, Мария Семеновна…

— Вот как. Братец ваш в возрасте, отчего не обзаводится семейством?

— Да тоже вот… Богатая за бедного художника не пойдет… Впрочем не знаю, не знаю!

В зал вошел Григорий Мясников. Русоволосый, среднего роста, он хорошо держался, ученик старшего возраста. На нем хорошо сидел сюртук темно-зеленого цвета, полосатые нанковые панталоны были заправлены в сапоги со светлыми отворотами. Жукова тотчас увидела на юноше красивый жилет, черный тафтяной платок на шее.

Григорий слегка поклонился.

— Простите, мадам, Клавдия Александровна, что задержался, ребята в классе задержали.

— Давно ждем твоего учительского слова, господин мэтр! — Клавдинька повеселела. — Взгляните…

Мясников постоял между мольбертами, внимательно оглядел рисунки.

— У вас, мадам Жукова, нарисовано весьма изрядно. Вот только не вышел следок статуи, пяточку срезали ей-ей многовато, взгляните-ка. Кабы живая фигура, башмачку не на чем держаться… И еще: сегодня — солнце, световые пятна выступают на фигурах резко, а вы их зачем-то гасите. Свет выделяет объемы…

— А у меня?

Мясников припал глазами к рисунку Клавдиньки.

— Отчего, Клавдия Александровна, такая робость в карандаше? Тут вот совсем слабенько, а здесь — смотрите, рука-то у статуи деревянной вышла, плоской…

— Скажешь мне тоже… — надула свои яркие губки Клавдинька и решительно тряхнула черными висячими локонами — огорчилась.

Тут и сошел, наконец, с антресолей Рафаил Александрович в охотничьем костюме. Мягко ступая в высоких сапогах, подошел, поклонился. Карие отцовские глаза его сияли.

— Мадам! Я счастлив видеть вас снова. Я скажу вам комплимент: вы хорошеете, право. Как жаль, что не часто навещаете нас.

Жукова слабо защищалась:

— Вы преувеличиваете, Рафаил Александрович, сознайтесь же! Я всегда была скорее дурнушкой…

— Я художник, Мария Семеновна. У вас особенная красота! Вы хорошо образовали себя, как довольно наслышан, а ваши душевные качества…

Клавдинька — да простится ей ее простодушие, успела шепнуть гостье:

— Да он объясняется вам, Мария!

— Благодарю, Рафаил Александрович. Я — женщина и мне ваши слова приятны. Я, кстати, не избалована комплиментами. Прошу посмотреть наши опусы.

Рафаил Александрович подошел поближе, прищурился.

— Значит, прекрасный пол в трудах праведных — ладно! Та-ак, не дурно, но вот эта мягкость, даже вялость карандаша, даже кокетство некое усматриваю. Больше силы! Помню, с самим Карлом Брюлло сидел я в натурном классе академии. Вот уж кто являл подлинно божественную линию на бумаге…

— Ты опять на охоту, Рафаил? — прервала воспоминания брата Клавдинька, она знала, как долго тот любит говорить о том же рисунке, об академии.

Рафаил Александрович и сам догадался, что перевел разговор на воспоминания. Художнику не хотелось строго разбирать работы, возможно огорчать гостью, да и сестру.

— Представьте, Мария Семеновна, господин Чемоданов пригласил в свои угодья. Собаки у него славнецкие! Гриша, кстати… Да брось ты карандаш, хватит за сестренку стараться, пусть достигает сама. Не в службу, а в дружбу. Суеверным становлюсь, что ли… Поднимись наверх в мою комнату — забыл пистолеты на диване. Городничий наш боится выстрелов в городе, так я на лоне природы пристреляю, купил недавно.

Мясников спустился вниз скоро, подал Ступину лакированный ящик. Рафаил Александрович открыл его, поднес к Жуковой, в голосе его послышалась явная бравада:

— Мария Семеновна, взгляните. Есть особая притягательная красота и сила в оружии. Посмотрите, самой смертью дышат эти дула…

Жукова поднялась, заглянула в ящик.

— Зачем они вам, художнику, Рафаил Александрович. Вы, знаю, не дамский угодник, не дуэлянт.

Ступин стоял в полосе яркого солнечного света, что падал из ближнего окна. Молодой, красивый — весь в отца, он вдруг сделался серьезным.

— Мадам, эти пистолеты могут заговорить и в дни великих потрясений. Вспомните: оковы тяжкие падут…

Мария Семеновна подняла голову, ее большие глаза потемнели от внутреннего напряжения. Но заговорила она мягко, сдержанно:

— Рафаил Александрович, что-то я не верю, что темницы рухнут, пока есть на земле любые власти. Эти святые места пусты не бывают. А потом, уверены вы, что они нужны, большие-то потрясения? Скажи бы вон Гриша об этом — туда-сюда… У вас с родителем художественная школа, не она ли и есть поле долгого и трудного боя. После отца вам, Рафаил Александрович, брать на рамена воспитание художников. Это куда важнее, чем убивать. Поймите, не пулями движется любое общество к совершенству.

— Во-от вы какая, госпожа Жукова… — как-то глухо отозвался молодой Ступин и торопливо закрыл ящик с пистолетами.

— Я — женщина, мать и не приемлю насилия, какими бы красивыми словами оно не прикрывалось, — легко отозвалась Мария Семеновна давно обдуманным, искренним.

Рафаил Александрович не знал, что и ответить.

Тут, кстати, закричали со двора.

— Это тебя, Рафаил, — догадалась выручить брата из затруднительного положения Клавдинька.

Ступин поклонился Жуковой и вышел.

Кончался август. В саду Ступина пышно цвели любимые белые флоксы, ветви яблонь отяжелели от красных плодов.

… Многие из учеников академика писали его портрет. С давних пор это стало благодарной данью ребят своему учителю, а потом Александр Васильевич и смолоду был той выразительной натурой, которую хотелось писать сочно и ярко.

Поясное изображение сейчас, в этом 1828 году, заканчивал Григорий Мясников.

В дверь кабинета легко постучали. Вошел Николай Алексеев, будущий академик и зять Ступина. Сдержанно поздоровался.