Петр Еремеев - Арзамас-городок

— Извините, что прерываю сеанс. Приехали мадам Жукова.

— Ба, ба, ба! Поди, проси, Николинька. Ты уж извини, Гриша, что прерываю работу.

Художник быстро встал и сменил халат на серо-голубой сюртук, поправил густую еще прядь волос, что падала на темное от загара лицо.

Мужчины раскланялись с дамой.

Мария Семеновна отбывала в Петербург и наносила в городе прощальные визиты. Она уже свиделась с Екатериной Михайловной и Клавдинькой, а теперь вот надлежало проститься и с академиком.

У мольберта женщина остановилась, явно полюбовалась работой.

— А недаром Алексеев, провожая меня сюда, нахваливал. Ну-у, Александр Васильевич… Знаю, многие вас писали, но это такое проникновение, а потом и такая удивительно легкая кисть. Очень выразительно, воздушно. Молодец, Гриша!

Мясников поклонился.

— Спасибо на добром слове, мадам!

К мольберту подошел Ступин, пригляделся. Довольный, даже хмыкнул.

— Тешим себя надеждой, что эту работу достойно оценят члены Совета Академии художеств. Гришенька далеко пойдет в художестве. Будем не сегодня-завтра кланяться барину — обещал быть здесь проездом в Москву. Крутенек саратовский хозяин Григория, но еще раз попробуем его покачать, авось сторгуемся. А нет — Общество поощрения художеств в Петербурге обещалось дать пять тысяч… Ну, что же, давайте по обычаю русскому присядем на дорожку. Сюда, Мария Семеновна, пожалте, на диван…

В кабинете академика мягкая мебель, на стенах картины в тяжелых золоченых рамах, на большом столе два красивых бронзовых шандала, фарфоровый чернильный прибор и тяжелый бронзовый стакан для гусиных перьев.

Жукова торопилась высказаться:

— Пока не забыла… Александр Васильевич, у вас учится мой крепостной Федя Тержин. Он, знаю, не блестящих способностей, но кончит вашу школу, да ежели станет в том же Ардатовском училище учителем рисования — плохо ли!

— Если воля ему будет дадена…

— Я подписала вольную Феде и только что передала ему. Он, бедняга, заплакал, руки целовать кинулся… Вот вам конверт, тут деньги за остатний год учебы — где же вольному-то Фединьке взять…

Ступин молодо вскочил с кресла.

— Мария Семеновна, такой благородный шаг! Да у нас нынче в школе праздник! Ну, это после, после…

Жукова подала конверт и опять, оправляя свое синее дорожное платье — она еще не привыкла к нему, опустилась на диван.

Известие о свободе Тержина так взволновало Мясникова, что он попросился выйти. Александр Васильевич согласно кивнул: конечно, конечно…

Мария Семеновна тяжело переживала свой отъезд. Как оказалось, только матери да вот своему давнему учителю и могла она довериться сердцем.

— Александр Васильевич, приобщали вы меня к благородному искусству — это немало. И книги из вашей библиотеки меня питали… Не знаю, доведет ли Бог свидеться. Нет-нет, я Арзамасу не изменю, всегда буду благодарно вспоминать вас, родные стогны. Низкий поклон вам!

Смугловатое лицо академика не стало веселым от искренних похвал.

— Жаль, все мы лишаемся счастия и далее видеть вас, Мария Семеновна. В Петербурге дела?

— Какие дела! — Жукова невольно усмехнулась. — Нас, женщин, в департаменты служить не пускают. Буду писать да готовить своего Васеньку в гимназию. Я, Александр Васильевич, сама настрадалась, вы об этом догадываетесь. И довольно нагляделась на страдания других. Наконец-то, кажется, прозрела! Я теперь знаю о ком и чем писать. Задумала книжку повестей и кое-что уж передала бумаге. Не премину сказать и об Арзамасе. Вас интересует мое положение… Вчера в Ардатове раскланялись с господином Жуковым как чужие, только Васенька всплакнул — ребенок, а понял, что неладно между родителями…

— Может, все еще образуется… — художник встал, в волнении заходил по кабинету. — Может, время затянет обиды… Ладно, молчу, молчу! Так, дай вам Бог перо в руки, Мария Семеновна. Это хорошо, что Арзамас у вас в душе. У нашего города много и доброй славы. Простите уж старого кулика, что он свое болото хвалит. Михайла Коринфский наш город славными строениями украсил, во-он какой собор поднимаем… Второго такова в провинциальной России-матушке нет!

Жукова легко подхватила ход мыслей академика:

— Александр Ступин своею школою отчину прославил — о делах ваших в газетах и журналах…

Академик погрозил пальцем догадливой визитерше. Однако весело завершил:

— А вы, мадам Жукова, вы, Машенька, осчастливьте земляков своей книгой, своей правдой. Добавляйте к славной молве о нашем городе изящной словесностью. Ну, в добрый час! Я провожу.

… Мясников сидел на скамейке под старой липой в саду. Тревожно стучало сердце, душила жалость к самому себе. И думалось горькое: «Как у них, свободных, господ все так просто. Вот сядет госпожа Жукова в удобненький экипаж и покатит торной дорожкой по своим делам… Счастливец Федька Тержин! Вот опять же и это просто: на тебе, Фединька, свободу, как пару мордовских онуч! Но мы же все, все рождаемся свободными!»

… Еще не знал Мясников, что так скоро — 1 сентября этого года, здесь, в школе Ступина, он встретится со своим барином Гладковым, и тот решительно, грубо откажет в обещанной прежде свободе, несмотря на просьбы и унижения Ступина.

Еще не знал Григорий, что в тот же день — это уж под вечер, он не пересилит свою скорбь и застрелится в галерее, где так недавно давал уроки рисунка Жуковой и любимой Клавдиньке.

В своей прощальной записке к друзьям по школе, а большинство из них являлись крепостными, он напишет:

«Простите, любезные друзья мои, не порицайте меня за мой поступок. Я показываю вам пример, как должно поступать против надменности честолюбцев. Милый друг, Василий Егорович (Раев), напиши на моей гробнице, что я умер за свободу. Простите».

Случится все это так.

В конце разговора с Гладковым, после унижений академика, Александр Васильевич не сдержался, наговорил крепостнику и дерзости… Гладков уехал…

В мезонине дома Ступина, где жили ученики, Григорий положил записку на столик у постели Раева, а затем медленно спустился вниз, переходя ограду, коротко полюбовался на притихший к вечеру сад и поднялся на антресоли галереи в жилые комнаты Рафаила Александровича. Тот был в отъезде, ключ от своей комнаты он всегда оставлял под ковриком перед дверью.

Пистолеты молодого Ступина были, как всегда «на всякий случай» заряжены. Мясников успел подумать, успел досказать то, что он не договорил в присутствии академика и Гладкова, что хотелось ему выложить там, в кабинете художника.

— Александр Васильевич, перед кем вы распинаетесь. Перед надменным честолюбцем! Терпения у вас не хватило, порицать Гладкова вы стали. Нет, не дошли ваши слова до бездушного рабовладельца. Нетерпение… У всех нынче нетерпение. Рафаил Александрович сжигает себя нетерпением… Жукова в гордом своем нетерпении бежит с родной сторонки… От нетерпения рабства моего, знаю, Клавдинька уливается слезами… Обозначился мой предел. Теперь я закричу о своем нетерпении. Вот так, полным голосом…