Андрей Чернякевич - БНР. Триумф побежденных

В своих показаниях И. Лёсик объяснял телеграмму как неизбежную дань немцам за их уступки «на культурном фронте». [68]П. Кречевский в статье «Три Акта» в газете «Белорусское эхо» писал по этому поводу:

«И когда перед Радой встала дилемма: что защищать теперь — социальные ли завоевания Российской революции с сумасшедшими декретами Ленина и компании, или сохранить в целостности и неприкосновенности белорусский народ и его территорию, — Рада стала на последний путь… со спокойной совестью и сознанием своей ответственности, какую она берет на себя перед народом, — Рада подписала эту телеграмму».

Позже ксендз В. Годлевский вспоминал:

«Сторонники отправки телеграммы объясняли свою позицию так: в телеграмме никто не отрекается от независимости, а даже наоборот — эта независимость дважды подчеркивается. Кроме того, в ней говорится о неделимости края; там нет ни слова о том, что Беларусь переходит под власть немцев, а только говорится о связи или союзе с Германией; Германия как более отдаленное государство не так страшна для существования Беларуси, как, например, Россия или Польша. Помимо этого, говорилось об экономических выгодах связей с Германией, куда Беларусь сможет отправлять свою сельскохозяйственную продукцию. Заканчивалось все аргументами в том смысле, что иного выхода все равно нет, что так же поступают и другие народы, и при этом добиваются желаемых результатов…»

Но то, что должно было стать дипломатическим прорывом БНР, превратилось в один из самых серьезных идеологических просчетов. По целому ряду причин обращение не только не принесло Раде признания со стороны официального Берлина, но и вызвало очередной внутренний кризис, который на этот раз затронул даже ряды самой Громады. Один из членов белорусской делегации в Украине С. Рак-Михайловский в отчаянии писал из Киева в Минск:

«Громада себя этой телеграммой похоронила… Как будут смотреть теперь на нас, белорусских социалистов, германские социалисты, которые все-таки борются в Рейхстаге с юнкерами и на чью помощь мы тут все еще надеялись? Эх, братья, братья! Что вы наделали?.. Я просто не верю! Этого не могло быть в Раде. Не могу поверить. Убедите меня в том, что это было нужно!»

Еще более остро прореагировал народный секретарь земледелия Т. Гриб. В его заявлении говорилось:

«Я… как участник Великой российской революции, протестую против посылки такой телеграммы германскому монарху от имени всего белорусского народа и считаю предательством идеи революционного социализма входить в союз с монархом и отдавать на попечение империалистической буржуазии Германии наш многомиллионный рабочий крестьянский народ».

В конце концов телеграмма привела к расколу в рядах Белорусской социалистической громады. Ее покинули левая фракция во главе с П. Бодуновой и некоторые члены Рады — М. Пашкович, Н. Козич, А. Карач, заложившие основу самостоятельной партии белорусских социал-революционеров. [69]Позднее К. Терещенко писал:

«Партия не была единой благодаря отсутствию постоянной программы и невыразительности лозунгов. Некоторые члены знали, что они с.-р., а почему и как, это никого не касалось. Правда, приток новых сил упорядочил партию, придал ей некую спайку, однако все-таки слабо…»

Среди главных программных требований новой партии были борьба с оккупантами и создание независимой белорусской республики.

Одновременно на Раду с критикой за ее политику «виляния хвостом» перед очередной оккупационной властью обрушились члены земства, которые высказались за создание собственного краевого представительства. Кроме того, тревожные известия поступали из Киева, где в конце апреля 1918 г. состоялся переворот и генерал Павел Скоропадский был провозглашен гетманом Украины.

Казалось, что если не сама «мужицкая республика», то по крайней мере ее идеология перестала существовать…

Каким образом создание Белорусской Народной Республики связано с традицией Великого Княжества Литовского? Ответить на этот вопрос при всей, на первый взгляд, его очевидности будет достаточно непросто. Особенно если выйти за рамки сложившихся стереотипов и посмотреть на него непредвзято.

Сама по себе белорусская идея — существование суверенного, крестьянского в своей массе белорусского народа — плохо вписывалась в концепцию феодальной монархии. Кроме того, в споре за «право на Вильно» среди национализмов, черпающих из этой истории свою идеологическую легитимность, у белорусского было меньше всего сил и амбиций. И все же как исторический, культурный и экономический центр Вильно казалось незаменимым, особенно в период, когда «культурные слои» самого белорусского народа только начинали формироваться.

В этом смысле Минск значительно уступал Вильно. В этой связи Д. Михалюк и П. А. Рудлинг пишут:

«Национальные деятели, соперничая за контроль над одной и той же территорией, создали свои собственные, временами совершенно несовместимые мифологии. Вильно было “духовным домом” белорусского национального движения и рассматривалось деятелями в качестве наиболее желанной потенциальной столицы. Однако белорусское национальное движение опоздало с появлением на политической арене…»

Не случайно еще в середине 1917 г. на очередной сессии Центральной белорусской рады звучали предложения перенести политическое руководство в Могилев или Витебск, чтобы вырваться из-под власти местных земств. Постепенно, однако, беженские организации и войсковые рады начинают видеть в Минске тот национальный центр, который должен помочь им вернуть утраченную родину. Но только Всебелорусский съезд фактически закрепил за ним эту роль, предвосхитив дальнейший вектор развития белорусского движения.

Парадоксально, но здесь, в Минске, миф о «белорусском характере Литовского государства», вероятно, звучал даже более убедительно, чем в самом Вильно. Постепенно, по мере того как терпели неудачу совершенно противоположные по своей сути политические инициативы виленских и минских белорусов (с одной стороны — реанимация конфедерации ВКЛ, с другой — создание «крестьянской» республики), начинается процесс диффузии, наложения этих концепций одна на другую. В первую очередь это происходило в сфере политической идеологии.

Так, под Первой уставной грамотой стояла печать Народного секретариата с изображением пересеченных снопа, косы и граблей. А уже два месяца спустя тот же Народный секретариат, рассмотрев доклад председателя И. Воронко, единогласно утвердил в качестве государственной печати республики рисунок, изображающий «печать белорусско-литовского князя Миндовга». [70]