Фердинанд Шаландон - Алексей I Комнин. История правления (1081–1118)

Некоторые авторы, как Хаммер [704]и Куглер [705], заявили, что Алексей действительно просил Запад о подкреплениях, но, недовольный чрезмерной численностью крестоносцев, повел себя по отношению к ним вероломно. Думаю, эту гипотезу принимать не стоит. С 1095 г. империя не нуждалась в подкреплениях, и это был для нее самый спокойный период с начала царствования Алексея. Кроме того, мнение Куглера полностью противоречит тому, что сообщает Анна Комнина, которая говорит, что отец узнал о приближении крестоносцев только из слухов [706]. Алексей с самого начала не питал никаких иллюзий, но он, должно быть, узнал одновременно о приближении крестоносцев, отбывших из Италии, и о грабежах разнузданных банд Петра Пустынника [707].

«История, говорят, еще не взглянула на отношения крестоносцев с Востоком шире и беспристрастно, и эти события по-прежнему рассматриваются сквозь призму западных предубеждений. Византийцы неизменно виновны, это они — обманщики и изменники, а остерегаться крестоносцев им было незачем» [708]. Хоть эти упреки несколько преувеличены, в них содержится немалая доля истины. Современные греческие историки рассматривают крестовые походы как пагубное событие для Византийской империи, потратившей на борьбу с латинянами человеческие и денежные ресурсы, которые могли бы ей позволить с выгодных позиций возобновить войну с турками [709]. Эта точка зрения кажется мне очень верной.

Склонность к насилию и жестокость крестоносцев сразу же не понравились грекам. Алексея обвиняли во многом, но недостаточно сказано о том, что крестоносцы, проходя через империю, вели себя как настоящие бандиты, грабили, жгли и разоряли все на своем пути. Эту сторону первого крестового похода осветил Хагенмейер в прекрасной книге, которую посвятил Петру Пустыннику. Еще до него Гиббон [710]сказал: «Разбойники, следовавшие за Петром Пустынником, были дикими зверьми, лишенными разума и человечности» [711]. Это суровое суждение отчасти применимо и ко всем остальным бандам. Бесчинства и разрушения, каким предавались соратники Готфрида Бульонского или Раймунда де Сен-Жиля, заставили греков воспринимать крестоносцев как агрессоров, более цивилизованных, но и более опасных, чем печенеги или половцы, непрестанным нападениям которых Византия подвергалась так долго. Латиняне и греки изначально смотрели друг на друга с подозрением: мало того, что они считали друг друга еретиками, но и с первого же контакта они стали политическими противниками.

Благодаря одному ценному свидетельству мы можем узнать, какое впечатление на жителей империи произвело появление этой массы вооруженных людей, внезапно распространившейся по византийской территории. Вот в каких выражениях говорит о них Феофилакт, архиепископ Болгарский; резиденция архиепископа находилась в Охриде, но мы не можем знать, ни где было написано письмо, в котором он приводит эти подробности, ни какие именно банды крестоносцев он имеет в виду. Эта лакуна, однако, не мешает понять его чувства в целом. Обращаясь к одному из друзей, Феофилакт извиняется, что долго не писал, и возлагает вину за эту задержку на крестоносцев: «Проход или вторжение франков, не знаю как сказать, настолько нас захватили и заняли, что мы уже не осознавали самих себя». Далее он добавляет: «Я был словно пьяным; наконец, теперь, когда мы привыкли к обидам со стороны франков, нам проще сносить свои несчастья» [712].

Первые вести, дошедшие до Константинополя, должно быть, представили крестоносцев в неблагоприятном свете. Едва вступив на земли империи, они стали творить грубые бесчинства, и дурное впечатление, произведенное на греков этими вестями, не переменилось с подходом солдат Петра Пустынника. Даже появление основных сил едва ли изменило мнение, сложившееся у василевса поначалу. Всевозможные трения, возникавшие между греками и латинянами после вступления последних на земли империи, еще более затрудняли достижение согласия. Естественно, греки и латиняне как представители двух разных цивилизаций испытывали мало симпатии друг к другу. Византийцы так никогда и не поняли смысла широкого движения, которое по призыву Урбана II привело Запад на Восток; они видели в этом политическую операцию, подобную походу Гвискарда. Если верить Анне Комниной, Боэмунд намеревался использовать крестовый поход, чтобы осуществить свои давние планы относительно Византии, и, должно быть, так же думал Алексей: его преследовали воспоминания об угрозе, какой его государство подверг Роберт Гвискард, и, судя по всему его поведению, он опасался неожиданного нападения на столицу. Цели и религиозного характера похода он не понимал, и упрекать его за это нельзя с учетом поведения «поборников веры, которые опустошали провинции василевса и резали греческих священников под тем предлогом, что они схизматики» [713].

Впрочем, крестоносцы позаботились подтвердить правоту Алексея. «В крестовом походе было две партии: партия благочестивых людей и партия политиков», — очень справедливо говорит г-н Куглер [714], но если я согласен считать вместе с ним Боэмунда главой партии политиков, то видеть в Готфриде Бульонском вождя партии благочестивых людей я не могу. Зибель [715]лишил герцога окружавшего его легендарного ореола; напрасно немецкие историки, рассматривая его как соотечественника, приписывают ему ведущую роль, какой он никогда не играл. Нельзя было бы отрицать, что религиозное чувство оказало в первом крестовом походе большое влияние, но это чувство встречалось прежде всего в народе, у простых людей, у второстепенных командиров [716]. Возможно, поначалу такие религиозные заботы были и у главных сеньоров, но они исчезли после того, как различные банды соединились. В дальнейшем как Боэмунд, так и Балдуин, как граф Тулузский, так и Готфрид Бульонский забыли о религиозной стороне всего предприятия и помышляли лишь о своих частных интересах. У них на уме было только одно — выкроить себе княжества. Победив турок, они тут же вознамерились обосноваться на завоеванных территориях: Балдуин — в Эдессе, Танкред — в Тарсе, Боэмунд и Сен-Жиль — в Антиохии [717]. Из-за соперничества вождей и ссор между ними сеньоры после взятия Антиохии напрочь забыли, что цель экспедиции — освобождение Гроба Господня. Готфрид Бульонский отказывался идти дальше на Иерусалим, «очень мало заслужив таким поведением, — говорит Хагенмейер, — венки, сплетенные для него» [718]. Вся эта борьба, все эти распри между крестоносцами едва не сорвали крестовый поход, и если движение к Иерусалиму возобновилось, то только благодаря народу, которому надоели проволочки вождей [719].

Здесь надо напомнить основные черты, характеризовавшие крестовый поход как таковой, чтобы сразу же поместить историю переговоров, завязавшихся под Константинополем, в контекст, в котором они велись, то есть политический, поскольку религиозный аспект особого влияния не оказывал.