Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

В службе завелась надоедливая, мертвящая мелочность; в мелочах путались начальники, из мелочей не мог выбраться солдат. Все шло за предмет первостепенной важности, заднего плана не существовало, сущность дела улетучивалась. Сам Государь, бывая ежедневно на разводах, снисходил до того, что приезжал на место развода заранее, назначал линию фронта, после развода присутствовал при смене главного караула в Зимнем дворце. Инспекторы проверяли только строевое ученье и внешний вид войск. Доискиваться до сути им было недосужно, да и многие ли из них понимали эту суть, выйдя из гатчинской школы? А между тем они, пользуясь неограниченным доверием Государя, были решителям судеб. Развились разные ухищрения и уловки. Так, при прохождении одного конного полка через Ригу, при недостатке новых высоких сапог, кои не успели заготовить, людям были надеты на правую ногу новые сапоги, а на левой - красовались старые, Уловка удалась, но куплена она дорогой ценою - заговором полкового командира и офицеров с солдатами, чтобы обмануть начальство. Такое отношение к делу коренилось в характере требований. Устав предписывал например офицерам иметь сюртуки, зимой подбитые байкою, а летом - стамедом, "но не иметь для сего двух сюртуков". Правило об обеденных столах генералитета, на время полевых кампаний, назначало число столов, блюд и кувертов даже у фельдмаршала; прочим генеральским чинам эти цифры точным образом соответственно уменьшались, а ужины запрещались под опасением вычетов из жалованья. Увлечение мелочами доводило до неуважения к существенному, вело к переменам, затрагивавшим предание и историю. Чтобы больше сроднить войска с их знаменами, Петр Великий дал каждому полку название по имени русских городов и земель; теперь полки назывались по имени своих шефов. После Голландской экспедиции 1799 года, русский посланник в Англии обходя наших больных в портсмутском госпитале, спросил одного из них, какого он полка. "Не знаю", отвечал солдат: "Прежде был такого-то, а потом какому-то немцу дан полк от Государя". Не знали и высшие начальники. В Праге, на обратном пути в Россию из Швейцарии, Суворов спросил нового ординарца, какого он полка. "Драгунского Шепелева", - был ответ. "Я этого не знаю, как полк назывался прежде?" - "Петербургский", - отвечал ординарец.

Боевым войскам, понимавшим разницу между мирными и военными условиями службы, педантичные требования нового устава несомненно представлялись невразумительными. Им не могло придти в голову, что их тридцатилетние победы ничего не значат, а между тем так выходило. На донесение одного местного инспектора о неполучении до сего времени одним полком медалей за пражский штурм, Павел I отвечал: "медалей за пражский штурм бывшим на нем отпущено не будет, понеже я его не почитаю действием военным, а единственно закланием жидов".

Страх был главным двигателем службы. Участник пражского штурма уверяет, что шел с полком на смотр с ужасом, какого не испытывал, идя на штурм. Никто не был уверен в завтрашнем дне, беда налетала нежданно-негаданно. Внешняя дисциплина процветала, но внутренняя была потрясена в глубине её основ; уважение к старшим потеряно, потому что всех уравнивали вспышки гнева и болезненная подозрительность Павла. Громадные заслуги сводились к нулю, достоинство не принималось в расчет, недавние милости Государя ничего не значили в этой азартной игре счастья и несчастья. Инициативу и самодеятельность подсекли в корне; требовалась только исполнительность. Служба впала в карикатуру: на лекциях у гатчинских наставников учились боевые генералы, старые победоносные вожди встречали не нюхавших пороха мальчиков - штаб-офицеров с рапортами и представляли им свои полки. Офицеры тяготились службой и сотнями ее оставляли, чтобы убраться до беды, или подчинялись жребию с тупым чувством равнодушия, или выказывали к ней пренебрежение, осмеивая вновь заведенные порядки.

Новые порядки прививались туго, исключая разве одной гвардии, и не из-за недостатка доброй воли. Служили тогда долго, служебные правила, привычки и злоупотребления въедались глубоко, и отрешиться от них было трудно. Вводимые по всем отраслям преобразования представлялись хаосом, где разобраться было делом непосильным для людей, лишившихся самообладания, а боязнь кары, страх беды - только увеличивали суматоху и заставляли терять голову. И кары не медлили. В 4 года и 4 месяца царствования Павла I уволено, отставлено и выкинуто из службы 7 фельдмаршалов, более 300 генералов и свыше 2,000 штаб и обер-офицеров.

Как велось дело в военном ведомстве, так и всюду. Страх, боязнь за себя сделались всеобщими двигателями. Наказания потеряли смысл, награды тоже. Особенно тяжело жилось в Петербурге. Обязанность выходить из экипажа хоть бы в грязь для приветствия проезжающего Государя, проходить мимо дворца с непокрытой головой в любую погоду. Запрещались те или другие фасоны одежды, и проч. и проч. Нравственная атмосфера сделалась тяжелою до удушливости; в ней не могли долго жить люди, не считавшие себя за манекенов. Менее чем кто-либо мог в ней жить Суворов.

Екатерина II скончалась 6 ноября, но весть об этом дошла в Тульчин лишь 13. Впечатление было такое же, как и всюду: замешательство, инстинктивный страх, разговоры шепотом, а в глубине - зашевелившееся чувство самосохранения. Суворов был поражен грустною вестью; приближенные его это предвидели, а потому он узнал ее не сразу и сохранил наружное самообладание. Назначили божественную службу, отдано приказание - всем собраться в церковь, в полной форме, священнику быть в самом богатом облачении. Суворов явился в церковь в фельдмаршальском мундире, при всех орденах, осыпанный бриллиантами, пожалованными покойной Императрицей, и прошел в алтарь.

Пока шла литургия, он стоял на коленях, горько плакал и усердно молился, а к благодарственному молебну вышел из алтаря и стал на клиросе. Здесь он был спокоен. Отошел молебен, все вышли на площадь, где стояли войска; Суворов сам командовал. По окончании присяги все вернулись в церковь. Суворов опять прошел в алтарь, всю панихиду плакал и, стоя на коленях, молился. Затем он вернулся домой, обедать. Разговаривал с окружающими, тая свою печаль, был серьезен, но спокоен, никто не мог в нем подметить признаков горя. Однако такая разладица между ощущениями и наружным поведением сделалась ему в скором не по силам, и он переселился в деревню верстах в 12 от Тульчина.

24 ноября, в день тезоименитства покойной Императрицы, Суворов приехал к заутрене и по окончании службы долго оставался в алтаре один, на коленях, обливаясь слезами. "Неблагодарный усопшему Государю будет неблагодарен и царствующему", пояснял он в письме Хвостову: "В Херсоне я ходил на гроб князя Потемкина, помня одни его благодеяния", а в заключение говорит; "подарите моим русским крестьянам всем по рублю из оброков".