Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

1797 год Суворов начал запиской под заглавием "Буря мыслей": "солдаты, сколько ни веселю, унылы и разводы скучны. Шаг мой уменьшен в три четверти, и тако на неприятеля вместо сорока - тридцать верст. Фельдмаршалы кассированы без прослуг... я пахарь в Кобрине, лучше нежели только инспектор, каковым я был подполковником. В Москве (на коронации) я безгласен и для декорации Величества. Со дня на день умираю". Сетуя на всеобщую нивелировку, немецкие нововведения и что Государь не желает с ним советоваться, Суворов переходит к немцу Штенверу, светилу гатчинского военного искусства, который "показывал прусские ухватки", и благодаря которому народился "опыт военного искусства", т.е. ныне вводимый воинский устав. "Вообразительно сим победит заяц Александра (Македонского)", "Русские прусских всегда бивали, что ж тут перенять".

Он обращается с упреком к Хвостову: "Ваши розы крыли России терны; ваши лавровые листы открывают трухлый корень, древо валится... Какое благовоние от цветов ваших и каков контраст".

Он выступает с критикой происходящего. Обращает внимание на нововведения в обмундировании войск, в обучении их, в содержании, в дисциплине. "Нет вшивее пруссаков", пишет он: "лаузер или вшивень назывался их плащ; в шильтгаузе и возле будки без заразы не пройдешь, а головною их вонью вам подарят обморок. Мы от гадины были чисты, и первая докука ныне солдат - штиблеты: гной ногам, за артельные телеги идут на половинное жалованье (т.е. перечисляются в нестроевые). Карейные казармы, где ночью запираться будут, - тюрьма, а прежде делили провиант с обывателями, их питомцами. Опыт военного искусства (новый устав) найден в углу развалин древнего замка, на пергаменте, изъеденном мышами, свидетельствован Штенвером и Линденером и переведен на немо-российский язык... Милосердие покрывает строгость, при строгости надобна милость, иначе строгость - тиранство. Я строг в удержании здоровья, истинного искусства благонравия: милая солдатская строгость, а за сим общее братство. И во мне строгость по прихотям была бы тиранством. Гражданские доблести не заменят бесполезную жестокость в войсках... В титле строгости прицепка для тиранства заслуженного человека. Строгий Валенштейн не давал себе время к размышлению: скор и краток - вели бестию повесить... Всемогущий Боже, даруй, чтобы зло для России не открылось прежде ста лет!"

Он оскорблен невниманием к его победному прошлому. "Государь лучше Штенвера не видал; я лучше прусского покойного великого короля. Я милостью Божией баталии не проигрывал... Я генерал генералов, тако не в общем генералитете. Я пожалован (в фельдмаршалы) не при пароле (на разводе)... Новый титул - я инспектор. Я вам объяснял, что был таким подполковником. Я быть таким не хочу и не могу; я главнокомандующий... Мою тактику прусские принимают, а старую, протухлую оставляют: от сего французы их били. (Позже он сознается, что этот слух неверен). Не зная моей тактики, Вурмзер в опасности".

Вероятно отвечая на совет Хвостова обратиться к Государю с изложением своего мнения, Суворов говорит: "Если кого (хотят) слушать, - спрашивают; если кого не спрашивают, того не будут слушать; тем более это относится ко мне... Сколь же строго, Государь, ты меня наказал за мою 55-летнюю прослугу! Казнен я тобою штабом, властью производства, властью увольнения от службы, властью отпуска, знаменем с музыкою при приличном карауле, властью переводов. Оставил ты мне, Государь, только власть высочайшего указа 1762 года (о вольности дворянства - служить или не служить). Хоть бы я остался при всех прежних моих преимуществах, но опыт воинского искусства (т.е. новый устав), неудовольствие солдат и чиновников (т.е. офицеров), Васильчиков, Татищев, Митусов - гонят меня немедленно в Кобрин, где на сей год буду ждать лучшего. Потом или продолжу там, или вовсе оставлю, как долг велит естественного Божьего закона. Ныне перееду тотчас в деревню, а оттуда по полной резолюции мгновенно в Кобрин".

Все это Суворов писал после получения первого замечания. Можно догадаться, до какого градуса поднялась его внутренняя буря, когда были получены один за другим два рескрипта, с выражением Государева гнева, и два высочайшие выговора, объявленные Суворову по войскам. Суворов этого не ожидал, был огорчен в высшей степени, а потому с нетерпением стал ждать из Петербурга дозволения уехать в отпуск. Но 26 января он получил сухой отказ; надо было привести новые резоны, и Суворов совершенно чистосердечно донес, что время стоит мирное, а потому он снова ходатайствует об отпуске, так как для него и дела теперь нет. Отправив это прошение, Суворов не сомневался в получении отпуска, но когда получил вызов в Петербург, тотчас же принял решение выйти из ненормального и даже лично для него опасного положения. Он написал прошение об отставке и 3 февраля отправил в Петербург.

Это было для Суворова крайним средством, так как он дожил до 66 лет и хотел умереть на службе. В материальном отношении новый шаг почти ничего не изменял: Суворов рассчитывал, как и прежде, поселиться в Кобрине и заняться хозяйством. Он обзавелся помощниками, так как кобринское имение было велико, предложив нескольким офицерам оставить службу и ехать в Кобрин, обещав наградить их деревнями в полное владение. Представитель их, Тихановский, в письме к Хвостову 14 января, дает такое наставление: если Государь отпустит Суворова без неудовольствия, то все 18 просьб от отставке подать в военную коллегию В противном случае - удержать.

В первой половине февраля Суворов получил отставку, до получения о ней просьбы. 6 февраля отдан на разводе высочайший приказ: "фельдмаршал граф Суворов, отнесясь Его Императорскому Величеству, что так как войны нет, и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы". Батальон Преображенского полка, носивший имя Суворова, передан генерал-лейтенанту князю Голицыну. Ростопчин писал ему 14 февраля: "Государь Император, получа донесение вашего сиятельства от 3 февраля, соизволил указать мне доставить к сведению вашему, что желание ваше предупреждено было и что вы отставлены еще 6 числа сего месяца". Раздражение Государя против Суворова росло по ходу дела, а Суворов изощрялся в насмешках над новыми порядками и новыми людьми, в домашней беседе и публично, не стесняясь ничьим присутствием и как бы намеренно давая своим словам огласку. Во всей России повторялись шепотом и в тесных кружках остроты и сарказмы Суворова. Добрая половина их придумана досужими остряками, но многое действительно его: "Косой не колоть, буклей не палить, пудрой не стрелять", или: "Пудра не порох, букля не пушка, коса не тесак, и я не немец, а природный русак".

К концу февраля Суворов был готов к отъезду. Занимаясь служебными и домашними делами, он следил за политикой и военных действий против французов. 27 февраля он пишет послу в Вене Разумовскому о положении военных действий: боится за Мантую, что эрцгерцог Карл опоздает; что нечего поджидать артиллерии, а следует бить вперед; что из всех дел этого принца, ему приятнее всего Вюрцбург. Он сетует, что не только новые, но и старые войска "не разумеют штыка", несмотря на то, что чувствуют на себе "гибельный карманьольский", и кончает письмо: "Я команду сдал как сельский дворянин и еду в кобринские деревни".