Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Отношения между цесаревичем Павлом и Суворовым были удовлетворительные. Приезжая в Петербург и представляясь Императрице, Суворов являлся на поклон и к цесаревичу, и неизменно оказывал ему знаки почтительной преданности, как наследнику престола. Правда, он не удерживал своих странностей и в присутствии Павла Петровича, особенно в последние годы, когда сделался чудаком по преимуществу, и это было неприятно Павлу, который не любил вообще никаких отклонений от общепринятой колеи обычаев и приличий. Были с обеих сторон некоторые резкости, но это было делом обычным. В выходках Суворов не стеснялся нигде, в том числе и в присутствии Екатерины, которой говорил даже многое очень для нее досадное; следовательно, Павел Петрович не имел причины видеть в дурачествах Суворова что-нибудь специальное, для него предназначенное и потому лично оскорбительное. В этом могло его убедить и то, что Суворов никогда не принимал участия в интригах двора против него, его семейства и приближенных, и вообще держал себя вне сферы дворской деятельности.

Цесаревич писал Суворову письма по разным случаям, например о бракосочетании своих детей, получал от него почтительные поздравления и прочее, но это доказывало добропорядочность, а не близость их отношений. Были причины к холодности со стороны Павла: глубокая преданность Суворова Екатерине и сочувствие многим нововведениям Потемкина. Подозрительный Павел Петрович не мог и не хотел смотреть на приверженцев своей матери иначе, как на своих врагов; он как будто забывал, что мать его есть царствующая Государыня, занимающая престол не со вчерашнего дня, и что можно быть верным ей слугой, а затем когда придет время, сделаться верным слугой ему, новому Императору, без всякой непоследовательности. Что касается до Потемкинских нововведений, то Павел Петрович ненавидел их сплошь, гуртом, больше всего на свете; он не признавал в них ничего хорошего и всех, кто был на их стороне, считал сообщниками Потемкина, своими противниками и людьми вредными для общего блага. Стало быть, к числу таких лиц Павел Петрович относил и Суворова, который расходился с ним еще и в том, что был творцом своеобразного военного искусства, по мнению Павла - дикого, противоречащего единственно верным принципам великого прусского короля.

Таким образом, не имея против Суворова прямой неприязни, Государь не чувствовал к нему расположения. То же чувствовал и Суворов, помимо преданности верноподданного государю. Но живя почти всегда в провинции, Суворов не представлял себе Павла Петровича таким, каким его знали другие, и по вступлении Павла на престол Суворов меньше опасался за будущее, чем грустил о прошедшем. Первое время он находил в новом царствовании даже немало хорошего, сравнительно с прежним, и лишь по прошествии нескольких недель перед ним развернулось настоящее в истинном виде. Этому немало способствовали и письма Хвостова, изображавшего действительность в розовом свете, под влиянием воздвигнутого Государем гонения на многое худое, унаследованное от Екатерины.

Одно из самых первых (если не первое) представлений Суворова Государю было об обеспечении Веры Ивановны Арсеньевой, вдовы дежурного генерала, и ходатайство об освобождении поляков, содержавшихся в Петербурге вопреки данной Суворовым амнистии. Последнее, как писал Суворов Хвостову 18 ноября 1796 года, истекало "из угрызений его совести". Не знаем, вышло ли что из первой просьбы; вернее - нет, судя по некоторым признакам. Поляки были освобождены, неизвестно только - по собственному побуждению Павла или вследствие просьбы Суворова. Одним из первых рескриптов Государя на имя Суворова засвидетельствовано ему высочайшее благоволение, затем оказаны разные милости его родственникам. "Посвящаю мою жизнь службе Вашего Императорского Величества", отвечает Суворов и неоднократно благодарит за высочайшее внимание к его родным. Не раз высказывается в письмах к Хвостову удовольствие Суворова по случаю происходящего: "Ура, мой друг граф Безбородко - первый министр"; "Вы меня восхищаете милосердным нашим государем; для себя я начинаю забывать, но не как неблагодарный, невозвратную потерю"; "Боже благослови намерения великого Государя"; "С одной стороны я плачу, с другой возношу хвалу Вышнему, что повалил кумиров (князя Зубова)". Он готов сойтись с доверенными лицами Государя: "Они честные люди; ниже когда косого вида от кого из них я к себе не видал, и Ростопчин внове знаком; к ним и прочим высочайшего штата душевное почтение, без ласкательства, и поздравление мое кому приличествует". Впрочем, он указывает Хвостову на осторожность: "К их доверенностям отнюдь не сближаться".

Скоро начали сквозить через розовую окраску темные пятна. Милости и награды лились от Государя полной рекой, но Суворова миновали. Он сам по этому предмету не проговаривается ни словом, но приближенные его обращаются к Хвостову с вопросами, с недоумением и беспокойством. Еще большее беспокойство вызвало возникшее снова дело Вронского.

Высланный в сентябре 1795 из Варшавы в свой полк, Вронский явился к Румянцеву и, получив от него 6-месячный отпуск, отправился в Петербург. Здесь он написал и подал генерал-поручику Исленьеву (заседавшему раньше в варшавской комиссии по его доносу) прошение, где писал, что все смотрят на него, Вронского, как на опозоренного; что он сам стыдится самого себя, лишившись невинно милостей и благоволения Суворова; что возвратить себе доброе имя он не может иначе, "как совершенным себя оправданием перед его сиятельством и публикой", и что "всякое другое наказание не может быть ему унизительнее". Письмо осталось без последствий, и Вронский подал в июле того же года прошение на имя Императрицы о дальнейшем расследовании обнаруженных им в Варшаве злоупотреблений, причем выгораживает Суворова лично, а всю вину приписывает его подчиненным. Суворов донес Императрице, что виновные наказаны и дело окончено, и дальнейшего хода дело не получило. Когда вступил на престол Павел, Вронский, чувствовавший всеобщее презрение и слывший даже за помешанного, через 10 дней подал новое прошение о продолжении следствия. Это совпадало с намерениями Государя уничтожить злоупотребления, и он приказал "Всех лиц, оговоренных Вронским, отреша от мест и должностей, предать строгому исследованию и воинскому суду по законам", для чего собрать их в Петербург, удержав здесь и Вронского. Находившийся в Петербурге от полевых войск кригсрехт нашел нужным предварительно затребовать от Суворова объяснения, но Государь на это не соизволил.

К исходу 1796 дело не начиналось, потому что из 13-ти лиц, прибыл в Петербург только один. Военная коллегия требовала немедленной высылки остальных и доставки документов, подтверждала не раз, но безуспешно. Суворов, под командованием которого находилось большинство их, не только не отправлял Мандрыкина и Тищенко, но запретил тульчинской провиантской комиссии высылать других, пока не последует решение на сделанное им Государю представление по этому предмету. Тем временем в Петербурге был упразднен кригсрехт и учрежден генерал-аудиториат, который открыл судную комиссию при петербургском ордонанс-гаузе. Подтверждение было сделано строжайшее, приказано исполнить без отговорок, и высочайшим повелением Мандрыкин и Тищенко переведены в дальние войска. Но это уже почти совпало с выходом Суворова в отставку, когда строгие меры против него были в полном ходу.