Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

В донесении никакой просьбы не было, только сказано в нескольких строках про сущность дела и упомянуто, что Вронский одержим "частым разума помрачением". Император Павел I отвечал рескриптом от 15 декабря: "Не беспокойтесь по делу Вронского, я велел комиссии рассмотреть, его же употребить. Что было прежде, того не воротишь; кто старое помянет, тому глаз вон; у иных правда и без того по одному глазу было. Поздравляю с новым годом и зову приехать к Москве, к коронации, если тебе можно. Прощай, не забывай старых друзей. Павел. Приводи своих в мой порядок пожалуй". Благосклонное отношение к Суворову высказывается в рескриптах еще раза два-три. На одной деловой бумаге он приписывает по-французски: "Мои чувства, любезный фельдмаршал, вам известны; я рассчитываю на вашу дружбу и на то, что вы ее выкажете также во всем, касающемся блага службы. Будьте здоровы, прощайте".

Но это продолжалось недолго, да и таких заявлений Суворову казалось мало. Он видел, какие щедрые милости и награды сыпались на других, но сам подобных знаков монаршего благоволения не удостаивался. В письмах его и его приближенных к Хвостову стала проглядывать по отношению к Государю сдержанность, в роде недоверчивости. Екатеринин день разбудил старые воспоминания, смерть Румянцева произвела также впечатление не веселое, строгий режим запретил проводить пальбу в торжественные дни. Одолевала скука; Суворов стал каждую почти неделю ездить за несколько верст на охоту, любителем которой никогда не был.

15 декабря были посланы к Суворову два фельдъегеря для посылок, а между тем к новому году прибыл от него в Петербург адъютант, капитан Уткин, притом с партикулярными письмами, без служебной корреспонденции. Петербургский комендант Аракчеев доложил об этом Государю; Павел I приказал капитана Уткина определить в один из тамошних полков, а Суворову выразил недовольство за использование офицеров неприличным ни службе, ни званию их. Из расспросов Уткина Аракчеевым Государь узнал, что Суворов не распустил, как было приказано, штаба, и в том же рескрипте подтвердил свою волю к немедленному исполнению. Не успел Суворов получить этот рескрипт, как сделал три новые провинности. Он вошел с представлением об изменении дислокации подчиненных ему войск, что делал прежде безбоязненно и даже менял дислокацию сам, по данному ему полномочию.

Во-вторых, по получению приказа о замене казаков с днестровской кордонной линии гусарами, Суворов просил Государя оставить генерал-майора Исаева, командовавшего казачьими форпостами, а мотивом выставил совместную службу в последнюю Польскую войну, отличные качества этого генерала и желание его остаться под началом Суворова. В-третьих, вопреки новому уставу, Суворов уволил в отпуск в Петербург, подполковника Батурина. Батурин был тотчас же выслан из Петербурга назад, и Суворову сообщено 14 января, чтобы впредь "в отпуск сюда никого не увольнять, не испросив прежде на то высочайшего соизволения".

Последовал рескрипт: "С удивлением вижу я, что вы без дозволения моего отпускаете офицеров в отпуск, и надеюсь, что сие будет в последний раз. Не меньше удивляюсь я, почему вы входите в распределение команд. Что же касается до рекомендации вашей, то и сие в мирное время до вас касаться не может; разве в военное время, если непосредственно под начальством вашим находиться будет. Вообще рекомендую поступать во всем по уставу". В высочайшем приказе 15 января был сделан Суворову выговор.

Суворов вновь послал в Петербург офицера, капитана Мерлина, с донесением, что он не получал повелений о неупотреблении офицеров в курьерские должности. Государь разгневался, велел Мерлина поместить в Ригу, в гарнизонный полк, "для примера другим", и выразил Суворову в рескрипте крайнее неудовольствие, сказав в конце: "Удивляемся, что вы, кого мы почитали из первых ко исполнению воли нашей, остаетесь последним". Затем Суворову был опять объявлен в высочайшем приказе выговор.

Весь этот поток неприятностей не успел еще излиться на Суворова, как он принял решение. По получении первого рескрипта он решил временно устраниться от службы. Он послал 11 января донесение, что в войсках все обстоит благополучно, умирает мало, дисциплина соблюдается, и в заключение добавил: "Мои многие раны и увечья убеждают Ваше Императорское Величество всеподданнейше просить, для исправления ото дня в день ослабевающих моих сил, о всемилостивейшем увольнении меня в мои здешние кобринские деревни на сей текущий год". Павел сухо отказал, написав 19 числа, что "обязанности службы препятствуют от оной отлучиться".

Требования о введении новых порядков делались настойчивее, давались на все правила, из опасения злоупотреблений отнималась всякая самодеятельность у высших начальников. Способ введения реформ был спешный, нервический, не дававший возможности вникнуть в дело, и сопровождался резкостью приемов, которая с каждым днем увеличивалась. Суворов, как известно, выражался лаконически и обладал своеобразным языком, не всем сразу понятным; это тоже было поставлено ему в строку. Получив одно из его донесений, Павел I написал 26 января: "Донесение ваше повелел возвратить вам, означа непонятные в нем два места. По предписаниям нашим исполнять в точности, не доводя о напоминании долгу службы". Но в тот же день написал повеление: "С получения сего немедленно отправьтесь в Петербург".

Тяжело было Суворову оставить военную службу и дело, которому отдал всю жизнь, и перейти к занятиям, которые считал бездельем и праздностью. Однако иного решения не было: продолжать службу было бесполезно и вредно. Она изменилась не только в форме, но и в содержании, а Суворов не мог переродиться.

Оценить горечь положения Суворова можно по его с переписке. В конце ноября 1796, когда обозначились мелочность и педантизм прусских порядков в новых реформах, Суворов пишет: "Методик подо мною, я выше правил; я не уступал Юлию Цезарю, наставнику моему, до Кобрина. Мальчик Ростопчин много добра (сделал бы), если б отнял пустокрашение". Называя себя "вождем вождей" (так величали его Костров и другие поэты), Суворов с гордостью говорит, что "все степени до сего брал без фавора"; что "генерал-аншеф велика степень - вождь, было их со мною два, ныне ни одного". Он сожалеет, что традиция теперь уже не имеет никакой силы. Он не наемник, и русские не наемники, а составляют национальную армию. Клеймит страсть переносить в русскую национальную армию наемнические особенности армии прусской. Суворов поясняет, что Россия не Пруссия, и русскому Государю не достанет зрения за всем самому усмотреть. Не одобряя отказ Государя от войны против французов, он говорит: "Карманьольцы бьют немцев; от скуки будут бить русских, как немцев. Я далеко зашел, но подозрение - мать премудрости". Переходя к учреждению инспекторов, он с горечью замечает, что фельдмаршал понижается до генерал-майора; если бы фельдмаршала сделали не инспектором, а генерал-инспектором, то и тогда не его дело этим заниматься. "Он имел право сам таковых инспекторов из нижнего генералитета посылать, а довольно с него быть, как прежде, всегда главнокомандующим, до которого звания я служил больше полувека и честно его заслужил больше всех иных ранами, увечьями и многими победами, и на краткую уже мою жизнь грех его от меня отнимать".