Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

После того Государь не раз приглашал Суворова к своему столу и на развод, обращался с ним милостиво, наводил разговор на прежнюю тему о поступлении на службу, но получал в ответ уклончивые заявления о старости и болезнях. Мало того, Суворов не переставал "блажить", не упуская случая подшутить и осмеять новые правила службы, обмундирование, снаряжение, - не только в отсутствии, но и в присутствии Государя. Садясь в карету, он находил препятствие в прицепленной сзади наискось шпаге, которая якобы мешала пролезть ему в каретную дверцу; он запирал дверцу, обходил карету, отворял другую дверцу, старался в нее протискаться, но опять безуспешно. Четверть часа иногда уходило у него на усаживание в экипаж, и все это делалось, по его обыкновенной манере шутить, с серьезным, озабоченным видом, что усиливало комичность положения и едкость выходки. На разводе он делал вид, что не может справиться со своей плоской шляпой: снимая ее, хватался за поля то одной рукой, то другой - все мимо, и наконец ронял ее к ногам сумрачно смотревшего на него Государя., Суворов бегал и суетился между проходившими церемониальным маршем взводами, что считалось крайним нарушением порядка; при этом он выражал на лице удивление и недоумение, шептал что-то себе под нос и крестился. Когда Государь спросил однажды, что он делает, то Суворов отвечал, что читает молитву: "Да будет воля Твоя". Последовал приказ о благочинии на разводах, которым строго подтверждались правила порядка, нарушенные Суворовым, но его имя не упоминалось.

После каждой выходки Суворова Государь обращался к молодому Горчакову и грозно требовал объяснения. Горчаков, на долю которого приходилось в чужом пиру похмелье, был в очень затруднительном положении. Он ездил к дяде, объяснялся с ним, убеждал его безуспешно, возвращался к Государю и передавал ответы собственного вымысла. Государь, перед которым все трепетало и безмолвствовало, в котором малейшее противоречие не в добрый час производило взрывы страшного гнева, переламывал себя и оказывал Суворову необыкновенную снисходительность и сдержанность, но вместе с тем недоумевал о причинах упорства старого военачальника. А дело было простое: Суворов жил для военного ремесла и олицетворял его в издавна усвоенном смысле, отречение от которого было для него самоотречением. Кроме того он обладал особенностью, развитию которой в русских людях не благоприятствовали исторические условия - твердым, независимым характером.

Все бесцельнее и скучнее становилось его пребывание в Петербурге; наконец, выбрав время, он прямо просил у Государя дозволения возвратиться в деревню. Государь выслушал просьбу с неудовольствием, но ответил, что не хочет удерживать его против воли. Суворов поцеловал Императору руку, откланялся Императрице и в тот же день выехал из Петербурга. Как ни худо было житье в Кончанске, но зрелище новых порядков и жизнь в их сфере оказались еще тяжелее.

Первое время по возвращении в деревню Суворов блаженствовал: петербургские впечатления были свежи, Николаев не появлялся и признаков надзора не замечалось. Он принялся за свои обычные занятия, стал изредка посещать соседей и принимать их у себя. Особенного рвения к хозяйственным делам у него не замечается, может быть потому, что он стал вчетверо богаче и предоставлял теперь все управляющим. Впрочем были предметы, которыми он интересовался. В кончанской усадьбе строился одноэтажный дом для помещика и заготовлялся лес для новых служб, устраивались в саду беседки, на соседней горе Дубихе и в окрестностях ставились светелки, перекидывались через речки мостики, сажались фруктовые деревья. Часть дворовых обучалась пению, и из них сформировался порядочный церковный хор, которым Суворов даже несколько хвастал. Дворовые мальчики учились грамоте. Дворовым улучшалось содержание и прибавляюсь жалованье, некоторым вдвое. Отцу Прохора назначена пенсия в 100 рублей, самому Прохору (и особо его жене в Кобрине) выдавалось гораздо больше. Суворов обещал ему волю после своей смерти, это было исполнено впоследствии. Он так привык к Прохору, несмотря на его пьянство и грубость, что на замену его не решался.

Основное внимание Суворова относилось к Кобрину, где порядок начал восстановляться только по отчетам, в сущности же происходило обратное. Управляющим был Красовский, делец и крупный плут, который сумел ловко обойти Суворова, внушить ему веру и оттереть Корицкого для того, чтобы еще больше обирать своего доверителя. Подполковник Петр Григорьевич Корицкий, малоросс, служил с Суворовым довольно давно, но только ни в военных делах, ни даже в службе мирного времени имя его не встречается; он состоял при начальнике для домашних дел. По выходе дочери Суворова из Смольного монастыря на попечение Хвостова, тот просит в помощь Корицкого, с тем, чтобы тот состоял при молодой графине. Суворов не одобрял выбора, говорил, что место Корицкого в деревне или на хуторе, и вне этой сферы он никуда не годится, отличаясь неповоротливостью ума. Курис предостерегал Хвостова: "Он и отца при малейшей выгоде не пожалеет. Я тысячными опытами видел сие от него к себе, а что хуже, что не помнит добра". Вскоре действительно последовали у Хвостова неприятности, в которых "леноумие" и нрав Корицкого играли главную роль. Суворов дает Хвостову совет: "С Корицким смирение лучше; не открывайте ему слабой стороны, не отвечайте; лает пес - идите мимо. Я вам то предсказал год назад, пеняйте с Наташею на себя". После того его отправили в объезд Суворовских деревень для хозяйственных распоряжений, собирания оброка. В последующие годы он жил в своем имении в Полтавской губернии или исполнял поручения Суворова по вотчинам и наконец производил прием кобринского имения.

Корицкий был знающий и опытный сельский хозяин, поэтому Суворов поручил ему управление имением с широкими полномочиями, но доверие его не оправдалось. Корицкий распределил участки офицерам весьма невыгодно для имения, раздал несколько документов на денежные суммы, по которым пришлось потом уплачивать, и в заключение, уехав после киевского ареста в полтавское имение, неизвестно куда дел 16,240 рублей и не давал в них отчета, несмотря на настояния Красовского. Суворов приказал Красовскому взыскать деньги судебным порядком, отобрав от него Хабовичи, что впрочем сделать было уже нельзя.

Кратковременное правление Сиона тоже сопровождалось злоупотреблениями и растратой, так что Суворов решил совсем расстаться с воспитателем сына. Больше всех его удовлетворял шляхтич Красовский, добрые отношения с которым он сохранил до самой смерти, но разные факты его деятельности и состояние, в котором было кобринское имение в 1800 году, удостоверяют, что хищничество и грабительство продолжались ещё больше. Наплыв в Кобрин людей, жаждущих попользоваться на счет Суворова, увеличивается; кроме явившихся сюда по окончании дела Вронского отставных Мандрыкина, Тищенко, Головлева, Носкова, попадаются фамилии Ширая, Шкодры и других, никогда доселе не встречавшиеся. На жалованье состоит масса лиц; им без законного основания дается до 1,500 рублей на стол. Сверх этого встречаются периодические выдачи на говядину, на пост; за одну и ту же бричку Суворова заплачено двум лицам, одному 400, другому 500 злотых. Новая отдача фольварков и ключей в аренду состоялась очень дешево, и вместо 3-летнего на 6-летний срок, на невыгодных для владельца условиях, с отнесением например на его счет градобитий и скотского падежа. Суворов уплачивал "десятый грош" (казенную подать) за всех офицеров, что после его смерти прекращено опять-таки без всякого труда и споров. Розданные Корицким в пожизненное пользование участки Красовским не только не отобраны, но еще переведены на новые, более невыгодные для Суворова условия, тогда как в 1800 году оказалось возможным их отобрать по бездоказательности прав, хотя при этом пришлось употребить военную силу. Арендная плата вносилась неисправно; некоторые арендаторы вошли в соглашение с Красовским и отказывались платить, вследствие особых с ним расчетов. Характеристикой могут служить слова отчета, составленного посторонним лицом по смерти Суворова: "Это имение было распоряжаемо и управляемо, как своим собственным, только с тою разницей, что кто хотел, тот брал и никому отчета не отдавал".