Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

На другой день Суворов пишет графу Салтыкову письмо: радуется, что "все так здорово миновалось", прикидывается простачком и даже употребляет искалеченную латынь: "подлинно мы были вчера vепi, vаde, vince, а мне так первоучинка, Вашему сиятельству и впредь послужу, я человек бесхитростный. Лишь только, батюшка, давайте поскорее второй класс" (св. Георгия). Два дня спустя, он возвращается к тому же предмету, настраивает себя на наивный тон и прибегает к другим доводам. "Не оставьте, ваше сиятельство, моих любезных товарищей, да и меня Бога ради не забудьте, Кажется, что я вправду заслужил георгиевский второй класс; сколько я к себе ни холоден, да и самому мне то кажется. Грудь и поломанный бок очень у меня болят, голова будто как пораспухла; простите мне, что я съезжу в Бухарест на день-другой попариться в бане... Коли мне нечего здесь делать, дозвольте мне к себе на время приехать". На следующий день опять письмо, по поводу производства Салтыкова в генерал-аншефы и комплимент на счет его отца, впрочем совершенно справедливый: "уповаю, что ваши милости ко мне и вперед отменить не изволите. Будьте войсками так любимы, как ваш родитель".

Наступило бездействие; удачным туртукайским поиском Салтыков не воспользовался, несмотря на настояния Румянцева, и сообщения турок по Дунаю проводились свободно. Из переписки Суворова с Потемкиным видно, что Суворов внимательно следил за турками и собирал о них по той стороне реки сведения, посылая туда партии, но это ни к чему не вело. Война велась крайне вяло всюду; блестящим исключением служили только действия генерала Вейсмана.

Чтобы отвлечь от Вейсмана внимание турок верхнего Дуная, Румянцев приказал Салтыкову провести демонстрацию и приступить к экспедициям за Дунай. Это совпадало с мыслями Суворова, который считал нужным утвердиться на той стороне реки и делать набеги внутрь страны. С этой целью он просил у Салтыкова подкрепление пехотой, но ничего не добился. На досуге он принялся исправлять негоештское укрепление, чинить и укомплектовывать артиллерию, готовить флотилию и обучать войска. А туртукайский турецкий лагерь тем временем рос, войска прибывали. Больно было это Суворову; он снова представлял Салтыкову о необходимости утвердиться на том берегу, развивал подробности исполнения и просил подмоги. Салтыков остался при своих взглядах и, готовясь начать предписанную Румянцевым демонстрации, приказал Суворову обращаться за подкреплением к Потемкину.

29 мая Суворов снова писал, прося взять его в наступление. В это время к нему привязалась местная лихорадка; пароксизмы проходили через день. Так как предвиделось бездействие, скука и томление, 4 июня он просился у Салтыкова в Букарест для лечения. А на другой день прибыл к нему от Румянцева курьер с приказом провести вторичный поиск на Туртукай, причем обещано было подкрепление пехоты. Это произвело надлежащее действие: Суворов почувствовал себя лучше и донес Салтыкову, что остается на своем посту, но только болезнь снова одолела. И подмога была уже прислана в составе слабого батальона, роты и двух орудий, и диспозиция готова, диктованная Суворовым во время лихорадки, а от дела пришлось отказаться.

Суворов пересилил себя, остался, только все приготовления возложил на Мещерского. Поиск назначен ночью с 7 на 8 июня; диспозиция объявлена; войска двинулись с наступлением сумерек к берегу Дуная; флотилия вышла из Аржиша, князь Мещерский и прочие начальники выехали вперед к берегу, но увидев, что турки настороже и силы у них большие, признали переправу невозможной.

Это было последней каплей, и Суворов уехал в Букарест. Оттуда он написал Салтыкову в тот же день, 8 числа, письмо: говорит, что еле ходит, что в присланном батальоне нет и полубатальона и надо прислать еще, что накануне "маневр был прекраснейший, войска подвинуты были по их лагерям, флотилия 30 лодок для левой атаки, 4 шайки для правой с острова уже были в рукаве... Мерзко говорить об остальном; ваше сиятельство сами догадаетесь, по пусть это будет между нами; я пришлец, не желаю делать себе здесь врагов"... Назавтра он пишет яснее: "Благоволите рассудить, могу ли я уже снова над такою подлою трусливостью команду принимать и не лучше ли мне где на крыле промаячить, нежели подвергать себя фельдфебельством моим до стыда - видеть под собою нарушающих присягу и опровергающих весь долг службы? Г. Б. причиною всему; все оробели. Может ли быть такой полковник в армии российской? Не лучше ли воеводой, хоть сенатором? Какой это позор! Все оробели, лица не те. Есть еще способ: соизвольте на время прислать к нашим молодцам потверже генерал-майора. Всякий здесь меня моложе; он может ко мне заехать, я ему дам диспозицию; прикажите ему только смело атаковать. Г. Б. зачем-нибудь между тем отзовите, да пришлите еще пару на сие время смелых, мужественных штаб-офицеров пехотных... Боже мой, когда подумаю, какая это подлость, жилы рвутся".

Суворов выносил муку и от лихорадки, и от поведения подчиненных, и от опасения, что минует надобность в экспедиции. Он пишет Салтыкову 10 июня третье письмо: просит прислать еще один батальон; говорит, что князь Мещерский честный человек, но еще не имеет привычки командовать; что Бат тоже, но трус, и это может иметь дурное влияние на войска. 14 числа Суворов возвратился в Негоешти, писал Салтыкову, что ему немного лучше и он хочет сделать попытку. Тут прибыл Апшеронский батальон, и Суворов приказал вооружить карабинер пехотными ружьями из Букареста, обучать пехотному строю, стрельбе, атаке холодным оружием; также усиленно обучались рекруты. В отсутствие Суворова Мещерский ни на что не решался, кроме посылки небольших казачьих партий и постройки батареи в устье Аржиша, хотя Румянцев приказал провести поиск или по крайней мере демонстрацию. Главные силы Румянцева переправились через Дунай; на Вейсмане по прежнему сосредоточивался весь блеск военных действий.

Суворов назначил в ночь с 16 на 17 новый поиск на туртукайский лагерь. Атаковать приказано взводной колонной, взводам намыкать одному на другой и "задним напихивать на передние весьма". Арнауты (албанцы) Потемкина действуют в лесах и набегами и ни с кем не мешаются. Конница идет в хвосте пехотной колонны и действует сама собою. Из пехоты выбираются 48 стрелков под начальством одного офицера и действуют по-егерски. Идти на прорыв, не останавливаясь; голова хвоста не ожидает; командиры частей колонны ни о чем не докладывают, а действуют сами с поспешностью и благоразумием. При двух орудиях достаточное число зарядов, но без ящиков; прочие пушки закрывают переправу; когда начнется действие, им стрелять сильными холостыми зарядами. Строиться на горе фронтом, в центре два батальонные каре, по флангам оба батальона развернутым фронтом в 6 шеренг; кавалерия назади. Переправа тремя линиями, в третьей линии конница. Судам возвращаться весьма поспешно и брать опять карабинер с казаками. Атаковать двумя линиями, без замедления, быстро и мужественно; на горе остается одно каре с частью кавалерии. Ежели турки будут просить аман, то давать. Погоню за турками делать коннице, но осторожно и недалеко.