Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

В марте 1792 последовал рескрипт Государыни, где сказано, что болезнь Потемкина помешала исполнить высочайшее повеление о награждении измаильских героев, а потому Суворову повелевается сделать дополнительное представление. Это конечно не могло залечить его душевную рану; он все ждал себе хоть генерал-адъютантства, но Екатерина от генерал-адъютанта требовала качеств, которых Суворов не имел. Когда в конце 1791 Суворов, приезжавший на время в Петербург, откланивался Екатерине вместе с князем Прозоровским, то она была очень довольна их отъездом и сказала одному из статс-секретарей: "Они там у себя больше на месте".

Суворов пишет, что если бы выпустил турок из крепости на капитуляцию, то показалось бы мало, а рискуя на штурм, ставил на карту и жизнь свою, и репутацию. Он признает за собой за заслугу, что диспозиция измаильского штурма послужила Гудовичу моделью для удачного штурма Анапы (что действительно справедливо). Но толкуя об Измаиле и Гудовиче, он не может не задеть Мачин и Репнина и говорит, что как жабе далеко до быка, так Мачину до Рымника.

Однако временами он находил свое положение в Финляндии не только сносным, но даже хорошим и заботится, чтобы временную командировку превратить в оседлость, в командование Финляндской дивизией: "Я от нее могу откомандирован быть всюду, но в ней мне будет пристань". Кроме "пристани", были и другие выгодные стороны, например практика в инженерном деле; говорил, что он предпочитает быть первым в деревне, чем вторым в городе. Пребывая в Финляндии в качестве полуопального, Суворов не церемонится в отзывах насчет лиц, ему неприязненных, а иногда и о приязненных, но не угодивших. Один "добр в софизме и сцептик, - мало догмы"; другой "достоин од, а паче эпиграммы"; третий "продаст дешево первому купцу"; Турчанинов "от Пилата к Ироду, от Ирода к Пилату, сам руки умыл, подлинно ему недосуг"; Безбородко "изобилует в двуличии", и т. д. Отзывы эти часто изменяются по обстоятельствам, и худые внезапно делаются хорошими. В один из таких моментов, Суворов хвалит своего недруга, графа Н. Салтыкова, говоря, что готов подкреплять его своею кровью. Наиболее постоянен Суворов в своих суждениях о Репнине; неприязнь к нему человеку доходит до ненависти. Он приказывает беречься Репнина больше всех других и быть на бессменном карауле, потому что ему нипочем "травить одного другим; хваля, порицать; он лжив, низок, внутренно горд и мстителен". Если верить всему, что пишет Суворов о Репнине, пришлось признать его за исчадие. Но Суворов сам же и разубеждает. Он поясняет Хвостову, что нападает на Репнина потому, что "привык обращать оборону в атаку"; признается, что досаждает ему в Репнине гордость; в третьем, после жестоких против Репнина выходок, читаем: "Репнин, слышу, болен; жалею, что о нем выше строго судил. Персонально я ему усерден. Не ему ли губернии (Потемкина)? По сему званию им были бы довольны, и он их поправить может".

Князь Репнин был одним из выдающихся людей Екатерининского времени, обладал замечательными административными и дипломатическими дарованиями, образованием, умственным развитием и многими хорошими личными качествами. Он не удовлетворялся нравственной и умственной средой русского общества той эпохи, пытался раздвинуть свой кругозор, ездил за границу, был некоторое время масоном и последователем Сен-Мартена, автора мистической книги "Des erreurs et de lа verite", за что Екатерина его недолюбливала. Он занимал видное место и в придворной сфере и был в ней как дома. В военном отношении он тоже выходил из ряда дюжинных генералов, что и доказал при разных случаях, особенно под Мачином, хотя крупными военными качествами не отличался. Но при всех достоинствах, он не был чужд и больших недостатков, к которым следует отнести властительно-деспотические замашки, вспыльчивость до степени ярости, гордость, надменность. В обращении его просвечивала спесь родовитого человека, взгляд свысока. Барская закваска проглядывала и в складе понятий Репнина: он например недоумевал, из-за чего так заботятся о польских диссидентах, когда между ними нет дворян. В военном отношении, он тоже был генералом без солдатской подкладки, и поклонялся омертвелым формам Фридриховой тактики.

Так что Суворов был почти антиподом Репнина. Он говорил, что Репнин мечтает быть первым министром, а он, Суворов, первым солдатом, и признавал за ним право на такое возвышение. Он не мог переварить Репнина только на военном поприще, где тот представлялся ему соперником, благодаря старшинству, мачинской победе, значению при дворе, обладанию известными качествами, которых солдат Суворов не имел. И прежде Репнин был старше Суворова, но тогда расстояние между ними было слишком велико. Во вторую Турецкую войну это расстояние уничтожилось и появилось соперничество.

Репнин не видел в Суворове того, что сделало его историческим лицом; он не мог отрешиться от своего покровительственного и снисходительного тона в сношениях с этим причудливым солдатом-генералом. А именно эта манера глубоко задевала Суворова, больше всякой грубости. С высоты модных прусских воззрений на тактику Репнин позволял себе насмешливые отзывы на счет Суворовского способа ведения войны, называя его натурализмом. Суворов отвечал по своему обыкновению злыми сарказмами.

"Зависть! Да, 50 лет в службе, 35 лет в непрерывном употреблении, ныне рак на мели". В другом письме он объясняет Хвостову, что принц Кобургский лучше его, Суворова, награжден, однако он к нему зависти не чувствует.

Некому было успокоить этого огневого человека, отдававшегося безраздельно своему призванию. Пытался делать это Турчанинов, но не ради его, а ради самого себя, чтобы избавиться от докуки и назойливых спросов, причем иногда требовалось если не прямо невозможное, то неудобное, могущее компрометировать. А Турчанинов подобных шагов очень остерегался. Он был крещеный еврей, с молода получил довольно сносное образование, преимущественно внешнее, вышел в люди, состоял в числе Потемкинских клевретов и был его секретарем; держался за своего патрона крепко и поднялся в статс-секретари. Суворов знал его чуть не с малолетства и был о нем вообще хорошего мнения, но в дурной час ставил ему в укор, что он "пускает плащ по ветру". Впрочем, по смерти Потемкина Суворов мог доверяться ему безопаснее, чем прежде, и было бы несправедливо обвинять Турчанинова в систематическом двоедушии. Он только был осторожен и себе на уме. Он неоднократно пытался успокаивать Суворова, называл себя его сыном, уговаривал его "не верить здешним брехням, не прибегать вместо самых легчайший средств к крайним, действовать с кротостью и терпением, не выставляяся", и многое другое.

Хвостов, из боязни неугодить, исполнял требования Суворова буквально; передавал ему без проверки все сплетни и слухи и невольно увеличивал его раздражительность. Своим чрезмерным усердием к дяде и назойливостью Хвостов скоро надоел многим, особенно Турчанинову, который назвал его как-то шпионом Суворова. Сообщая об этом своему дяде, Хвостов говорит: "Я на брань не смотрю; воспламенен предметом дела, иду своей дорогой". Заслужив позже жестокие укоризны от Суворова по делу, о котором будет сказано дальше, Хвостов очень обиделся, но продолжал ему служить, говоря: "Излияние пылкостей чувств ваших мне всегда сносно; ваши приказания мне святы; не смею даже и помыслить и не буду сметь вас от себя избавить... Я виноват, но я годен, не лишите меня милости и доверенности вашей, она мне жизнь". Как же было Суворову не дорожить таким преданным человеком и не доверять ему?