Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Хвостов не отличался обширным умом и какими-либо дарованиями, но был человеком добрым и хорошим, в банальном смысле. Сделавшись свойственником Суворова через брак с его племянницей, княжной Аграфеной Ивановной Горчаковой, и проживая в Петербурге, он постарался заслужить доверие дяди, войти к нему в милость, сделаться нужным ему человеком, чего и достиг вполне. Пристроившись к Суворову, он мало выиграл от этого в первые годы, но потом довольно успешно стал подвигаться вперед, дослужился до звания обер-прокурора святейшего синода и получил графское достоинство от Сардинского короля. В описываемое время Хвостов был армейский подполковник, и вся его надежда на возвышение основывалась на дяде. Надежда в конце-концов не обманула, потому что на поле боя Суворов был одним человеком, а в жизни совсем другим, легко подчинялся чужой воле, известным образом замаскированной, и становился игрушкой в умелых руках, особенно по делам денежным. Он сам это очень хорошо понимал, и так писал Хвостову: "Обманет меня всякий в своем интересе; надобна ему моя последняя рубашка, - ему ее дам, останусь нагой; через то я еще не мал".

Хвостов часто давал Суворову советы, и он их большей частью слушался. Советы эти касались не только домашних дел, но и службы. По указаниям Хвостова Суворов писал письма, выбирал время для просьб и ходатайств, ездил в Петербург и проч. Посылая к кому-нибудь письмо через Хвостова, Суворов часто просит его вручить письмо, если он "находит это полезным", уполномочивает его "письма, кои некстати, назад возвращать, с примечанием, как переписать", и прямо говорит: "А вы руководствуйте судьбою моею". Иногда к советам племянника он относится насмешливо, скептически, или поддается на них туго, после споров и рассуждений, но это случается довольно редко. Так, при совете Хвостова написать письмо Платону Зубову Суворов отказывается, говоря, что не писал и другу своему Григорию Орлову, а Потемкин был исключением вследствие особенных обстоятельств и так как он, Суворов, "часто нужен был ему в виде Леонида". Письмо однако было в результате написано и послано, но когда Хвостов известил, что передал его по принадлежности, то Суворов заметил, что лучше бы этого не делать.

Хвостов может быть не всегда был дяде полезным, но всегда этого хотел, и Суворов дорожил им. Не один Хвостов пристраивался к Суворову и ожидал от него всяких благ: искали протекции и другие родственники, и посторонние. Положение и репутация Суворова давали ему вес, и он не прочь был помогать чем мог, как собственной властью, так и протекцией у других.

К числу причин, раздражавших, следует отнести один случай, много испортивший ему крови.

В переписке с Хвостовым Суворова был несдержан в своих отзывах о людях, почему и просил Хвостова такие письма жечь. Но Хвостов оставил большую часть посланий, которые и дошли до нашего времени.

Хвостов считал себя поэтом, т.е. кропал вирши. Эта страсть прогрессировала, насмешки читателей и критиков не отрезвляли его. Позднее он стал посмешищем, почти нарицательным именем бесталанного стихоплета, и так как его сочинения лежали в книжных лавках без сбыта, он сам покупал их там, где его не знали, или просил делать это близких людей. В описываемое время Суворов написал ему письмо с едкими нападками в прозе и стихах на своих недоброжелателей и завистников, действительным и мнимых, и приложил листы с подобным же писанием. Хвостов, накропавший в то время стихи о Суворове, начинавшиеся словами: "Почто почил наш Геркулес", не утерпел и показал и свои стихи, и Суворовские подполковнику Корицкому, человеку близкому. Корицкий в свою очередь стал показывать под секретом другим, и злые сарказмы Суворова облетели большой круг людей, побывали у Державина, у Турчанинова и попали даже в руки Платона Зубова. Суворов узнал про это случайно, от одного из подчиненных, приехавшего из Петербурга, и сильно рассердился. Досталось тут всем: Корицкому за его "леноумие"; Турчанинову за то, что он поступил "не как сын, а недружный пасынок"; но пуще всех Хвостову, как главному виновнику. Не пощадил Суворов своего преданного и усердного племянника, имевшего на своем попечении его дочь: "Мошенник, предатель, глупая нянька"!Хвостов был чуть не уничтожен, но прибег к лучшему средству для оправдания, а именно к откровенному изложению дела. Суворов, обезоруженный его чистосердечием и непритворною печалью, пришел в себя и стих; между ним и добряком племянником установились прежние отношения, переписка по этому делу однако продолжалась. Суворов требовал, чтобы Хвостов открыл "побочную интригу" лиц, которые распространили и довели так далеко письмо с его, Суворова, "солдатским лаем"; чтобы были "обращены в метеор глупозлобные клевреты"; чтобы Хвостов "оглупотворил их". Он говорил, что не успокоится до тех пор, пока не будут добыты эти злосчастные бумаги и сожжены вместе с другими, однородными письмами. Хвостов постарался исполнить справедливое требование дяди, уверил его, что письмо добыто, что листов, к письму приложенных, посторонние лица не видали, что все из переписки Суворова, могущее его компрометировать, истреблено. На том дело и кончилось.

В заключение, для полноты представления о Суворове за время его пребывания в Финляндии, остается сказать несколько слов о его частной жизни. Он проживал в разных местах своего района, по надобности: в Выборге, Кюменегарде, Роченсальме. В Кюменегарде он оставил по себе память, между прочим заботами о православной церкви, выписал из Петербурга регента обучать тамошний хор, накупил церковных вещей на несколько сот рублей. Тут у него образовался кружок знакомых. Свободное от службы время проводилось весело, Суворов часто танцевал, и в письме к Хвостову хвастал, что однажды "сряду 3 часа контртанц прыгал". Проживая в Фридрихсгаме, он занимал верхний этаж лучшего в городе дома, г-жи Грин, вдовы врача. Она была женщина умная, ловкая, пользовалась общим уважением, хорошо говорила по-русски и умела вполне угодить своему причудливому постояльцу, который в свою очередь оказывал ей внимание, заговаривал с нею по-фински, называл ее маменькой и приходил беседовать за чашкой чая. Просватав свою дочь и племянницу, г-жа Грин просила Суворова быть, по русскому обычаю, посаженным отцом у дочери; он не только согласился, но вызвался быть тем же у племянницы, перебрался в одну небольшую комнату, а остальное помещение уступил хозяйке для свадебного праздника. Сначала все шло благополучно, но потом Суворов не удержался от выходок. Ему не понравился жених племянницы, большой франт, надушенный, с огромной модной прической. Во время венчания Суворов часто посматривал на него, хмурился, морщился, прищуривался, вытягивал вперед голову, усиленно нюхал и поплевывал в сторону. Затем он стал вполголоса сравнивать голову жениха с походным котлом, называл его "щеголем, прыгунчиком, пахучкой", наконец вытащил носовой платок и зажал себе нос. Почетный гость и посаженный отец, к потехе одних и к замешательству других, продолжал преследовать несчастного молодого во время свадебного бала, громко называл его голову щеткой для обметания потолков, а на другой день послал свадебный подарок одной хозяйской дочери.