Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Как в Польше, так и в пограничных местах русские войска были захвачены восстанием врасплох, и эта катастрофа произвела переполох. Командировали в Польшу войска из наличных, другие стягивали к опасным местам, принимали спешные меры против польско-русских полков. Граф П. Салтыков, начальствовавший в соседнем с Суворовым районе, засыпал Суворова требованиями высылки частей на подмогу, особенно кавалерии. Суворов, на основании повелений о наряде части войск на крепостные работы и о приведении остальных в совершенную готовность к войне с турками, отказывал Салтыкову и доносил об этом Императрице и графу Зубову. Наконец Салтыков обратился к нему с требованием, опираясь на полученное высочайшее повеление. Суворов отказал, так как повеления не получил. Об этом он однако донес, прибавив, что уже сделал распоряжения к исполнению требований Салтыкова, но ожидается приказание. Он получил высочайшее повеление от 27 апреля: требуется общая связь в охранении границ польской и турецкой; посему графу Румянцеву поручается общее начальство над всеми войсками от пределов Минской губернии с Изяславскою до устья Днестра, т.е. подчиняются ему и Салтыков, и Суворов.

Четырьмя днями раньше было еще одно, однородное с данным Салтыкову, но Суворов его получил или одновременно с указом о назначении Румянцева главнокомандующим, или днем раньше.

Предписывалось русских подданных, служащих в бывших польских полках, уволить от службы, или перевести в другие внутренние войска, по назначению военной коллегии. Так же поступить с несостоящими в русском подданстве, но оставшимися верными. Так как из войск графа Салтыкова отделяется значительная часть для действий в Польше под началом Репнина, то Суворову занять все пространство от Егорлыка до Могилева и расположить войска так, чтобы пресечь бывшим польским полкам возможность к сборам, побегам и к чему-либо худшему, и приступить к их роспуску. Граф Салтыков будет делать то же в своем районе. Суворову действовать с ним в согласии.

Вслед за этим Суворов получил повеление, где говорилось о замысле Косцюшки поднять в Крыму восстание, перебить там всех русских и сжечь флот, а потому предписывалось ему, принять меры. Суворов приступил безотлагательно. Три легкоконные бригады и два пехотных полка полагали 2 июня уходить в Польшу, и кое-где начали стягиваться эскадроны, но прослышав про движение Суворова, приостановились: пусть-де пройдет куда его посылают, в Польшу, а пропустив его, тронемся и мы. Расчет их оказался ошибочным. Разослав по заранее составленному плану несколько отрядов и сам выступив с одним из них (всего на это употреблено 13,000 человек), Суворов со всех сторон опутал бывшие польские войска, как паутиной. Пути бегства за границу были отрезаны, взаимная связь частей пресечена, пункты для временного содержания обезоруженных учреждены, пути для препровождения их назначены. Русские отряды прибывали в назначенный пункт внезапно, захватывали и обезоруживали прежде всего главный караул, затем делали то же самое по окрестным селениям; подобным образом поступали со всеми людьми, прибывающими в полковую штаб-квартиру. Приказано было вести дело с осторожностью и мягкостью до тех пор, пока не будет оказано явного сопротивления; так и исполнялось, и сопротивления нигде не было. Вся операция была хорошо обдумана и с замечательной точностью исполнена. Дело началось 26 мая выступлением Суворова из Балты, а окончилось 2 июня в Белой Церкви: 8000 человек обезоружены на протяжении нескольких сот верст мирно, не прибегая к употреблению оружия, без пролития крови.

Успешно, но не так гладко и скоро, было окончено разоружение и в районе Салтыкова. Строгий, требовательный Румянцев не был им доволен, тогда как Суворов удовлетворил его вполне. Об окончании сложного и трудного дела Румянцев донес Императрице. Екатерина поблагодарила его и поручила передать благодарность Суворову.

Прожив в Белой Церкви 10-15 дней для выдачи паспортов, жалованья и проч., Суворов проехал в имение к Румянцеву, недалеко от Киева, с радостью с ним свиделся и обнял его от всей души. Румянцев принял его приветливо, оставил обедать, беседовал о текущих событиях, о положении Польши. Вероятно не миновала их беседа и доброго старого времени - любимая тема всех стариков; а у Румянцева с Суворовым было вдобавок много общего в пережитом, было о чем вспомнить из старины, начиная с Семилетней войны, когда Суворов в чине подполковника состоял у Румянцева под началом, и ему же обязан был первым свидетельством пред Императрицей своих военных способностей и боевых заслуг.

Вернувшись, Суворов распределил войска по стоянкам сообразно с событиями в Польше и в виду ожидаемых действий со стороны Турции. Значительную долю войск он сосредоточил в Немирове, куда и сам переселился. В голове его постоянно вертелся вопрос: что лучше - в Польшу или в Турцию? В Турцию казалось как бы лучше, но было опасение: быть задержанным в Херсоне не войной, а одним ожиданием. Если же война состоится и будет принят его прошлогодний план, то новое опасение: "Могут изменить план на иного, а меня еще посвятить каштанным котом". Пошли слухи, что план передан в военный совет. Суворов, по его собственным словам, с подобными учреждениями "никогда знаться не хотел", по той причине, что заседающие там "политические люди не годятся в истинные капралы".

Наконец Суворов пришел к убеждению: "не сули журавля в поле, дай синицу в руки", причем "журавлем" была турецкая война, а "синицей" - польская. Он следил за событиями, и у него сложился готовый план действий. Он пишет Хвостову: " Там бы я в сорок дней кончил" . Румянцеву он пишет почти то же. Жалуясь на "томную праздность", в которую погружен со времен Измаила, он просит: "изведите меня из оной; мог бы я препособить окончанию дел в Польше и поспеть к строению крепостей". Тогда же он обратился к Государыне с просьбой отпустить его на службу заграницу, но, как мы уже знаем, получил отрицательный ответ. Почти таков же был ответ Румянцева насчет Польши: любезный, но уклончивый. Суворов написал ему снова: "ваше сиятельство в писании вашем осыпать изволите меня милостями, но я все на мели".В начале августа он сообщает де Рибасу, что кроме посланных в Петербург писем об его увольнении заграницу, он послал еще и более решительные, что он перешел Рубикон и не изменит себе; что не будет игрушкою какого-нибудь гр. Н. С. (Салтыкова, управлявшего военным департаментом); что уже несколько лет, как ему все равно где умереть, под экватором или у полюсов. Письмо он заключает возгласом: "увы, мой патриотизм, я не могу его выказать; интриганы отняли у меня к этому все средства".

Государыня не думала посылать против поляков своего даровитейшего полководца. Это видно из переписки некоторых государственных людей того времени и свидетельства графа Безбородко. Екатерина предоставила главную роль Репнину, который находился рядом, но разве это было достаточным основанием и разве она не знала способностей Репнина, его медлительность и нерешительность? Еще недавно, разговаривая с ним о неудачно окончившейся кампании союзников против французов, и выслушав отзыв Репнина, что союзные предводители, отретировавшись, поступили мудро, ибо спасли свою армию, она заметила насмешливо: "Не желала бы я, чтобы мои генералы отличались такою мудростью". Разве она не понимала, со своим светлым умом, что при страстном возбуждении поляков, при их опьянении событиями того года и при их национальном темпераменте, каждый потерянный русскими день придавал им силы, физические и нравственные? Наконец минуя все это, разве не стоила внимания просьба её победоносного вождя об отпуске за-границу, лишь бы получить "практику"? Ведь находила же Государыня, когда Суворов уезжал из Петербурга к месту своей службы, что "он там у себя больше на месте"; а разве на боевом поле, перед лицом врагов, он не был еще больше на своем месте? Нельзя не сознаться, что сетования Суворова на поворот судьбы после Измаила или, лучше сказать, после свидания его с Потемкиным в Яссах, были справедливы. Видно, Потемкин еще жил в памяти Екатерины, и наветы его на Суворова посеялись глубоко. Да и какая богатая почва для наветов эта ясская беседа, вместе с возраставшими странностями и дурачествами победоносного чудака, которые, по собственным словам Екатерины, способны были прямо вредить ему самому.