Ричард Пайпс - Струве: левый либерал 1870-1905. Том 1

Привлеченные открывающимися возможностями, некоторые дворяне поселились в своих поместьях и занялись усовершенствованием хозяйств. Наглядным свидетельством идущих процессов, по мнению Струве, стал происходивший в поместьях между 1775 и 1850 годами постепенный переход от собирания оброка к барщине. Струве приводит свидетельства ряда живших в то время помещиков, которые утверждали, что барщина приносит им больший доход, чем оброк — иногда чуть ли не в три раза. Некоторые помещики настолько увлеклись возможностями, которые открывались переходом к хозяйствованию, основанному на барщине, что начали предаваться утопическим мечтам об огромных общинах, весьма сходных с теми, образцы которых описывались в трудах западных коммунистов того времени [407].

Таким образом, за период между серединой XVIII и серединой XIX веков в России постепенно сформировалась экономическая система, которую Струве обозначил как крепостное хозяйство. Его определяющей чертой было рыночное производство, использующее подневольный, а не свободный труд. Эта система была хорошо приспособлена к монетарной экономике, находящейся на низком уровне развития, поскольку давала некоторые преимущества крупным хозяйствам капиталистического тина.

«Барщина, таким образом, побеждала оброк благодаря тому, что она представляла собой экономически более стройную и потому более выгодную организацию хозяйства. Выражаясь точнее: барщинное хозяйство было выше оброчного в силу общих и известных преимуществ крупного хозяйства над мелким в сфере производства и сбыта продуктов и, кроме того, в силу исторической неподготовленности русского крестьянина-земледельца к товарному производству» [408].

Предложенная Струве концепция крепостного хозяйства в России во многом близка концепции экономической функции рабовладельческой системы древнего мира, выдвинутой в те же годы немецким историком Эдуардом Мейером. Мейер выступал против взгляда на рабство как на низшую, более примитивную форму организации труда, чем те, которые опираются на свободный труд. Он показал, что как в Древней Греции, так и в Древнем Риме в период их экономического расцвета, наряду со свободным, применялся и рабский труд [409].

Процесс рационализации российского сельского хозяйства вплоть до 1861 года проходил, по мнению Струве, столь мощно, что, если бы не провозглашение Манифеста об освобождении, российское дворянство со временем вытеснило бы крепостных с земли, а само превратилось бы в класс типа юнкеров [прусских помещиков], использующих исключительно наемный труд. Крепостное хозяйство дореформенной России было самым динамичным сектором экономики страны — «золотым клином» в теле ее в основном натурального хозяйства. И хотя в последние перед отменой крепостничества десятилетия долги российского дворянства продолжали расти, сам по себе этот факт отнюдь не опровергает тезиса об экономической эффективности крепостного хозяйства, поскольку все это сопровождалось неуклонным увеличением цен как на землю, так и на продукцию. Более того, Струве был убежден, что достаточно большая часть средств, полученных с помощью займов и закладных, была вложена в усовершенствование того же аграрного сектора.

Но если крепостное хозяйство было столь процветающим, то почему крепостное право все же было отменено? Чтобы ответить на этот вопрос, Струве необходимо было переосмыслить стереотипы существующих трактовок причин произошедшего: страх перед крестьянским восстанием и широко распространенное мнение, что после поражения в Крымской войне у России не оставалось иного выхода, как пойти на радикальные перемены в жизни страны [410]. Такого рода объяснения были не для Струве, поскольку будучи марксистом, он прежде всего искал причину, имеющую экономический характер. Но поскольку из его же собственных исследований вытекало, что экономическая ситуация в России того времени требовала не отмены крепостничества, а его сохранения, экономические причины пришлось искать не в прошлом, а в будущем. Принцип ретроспективной причинности позволил Струве утверждать, что крепостничество вошло в противоречие с теми процессами, которые еще только возникали на историческом горизонте, прежде всего — с нарождающимся бумом железных дорог. Подобное отношение к механизму причинности, вызвавшее суровую критику современников Струве, остается самым спорным элементом его теории крепостничества [411]. Хотя сама мысль о том, что «экономическое будущее в 50-х и 60-х годах бросало свою исполинскую тень на крепостное хозяйство и делало его, несмотря на его полный расцвет — несостоятельным », не столь фантастична, как это может показаться с первого взгляда. Марксистская историография во многом базируется на убеждении, что настоящее отзывается на зов сил, воздействующих на него из следующей фазы исторического развития [412]. А то, что еще в дореформенную эпоху, задолго до железнодорожного бума, находились люди, предвидевшие эффект, который железные дороги окажут на сельское хозяйство, отмечал в 1847 году в своих записках прусский земельный эксперт Гакстгаузен [413].

Поскольку отмена крепостного права была вызвана отнюдь не кризисом экономической системы крепостничества, то нет ничего удивительного в том, что эта система пережила само крепостное право. Разваливаться она начала позднее — когда в деревенскую жизнь вошли железные дороги. Налоговые и иные обязательства, возложенные на освобожденное крестьянство, сохранение распределительных функций — все это не позволило крестьянству трансформироваться в класс по-настоящему свободных селян. Как и раньше, крестьянин должен был платить прежнему хозяину и обрабатывать его землю, как и раньше, он не мог собрать воедино выделенные ему в виде полосок наделы с тем, чтобы заложить основу для независимого фермерского хозяйства, как и раньше, у него не было стимула к накоплению капитала. Он, фактически, оставался полукрепостным. Эти последствия крепостничества России пришлось переживать в течение почти сорока лет после его отмены, и в этом коренились причины ее аграрных кризисов. Знаменитая «народная» система производства на самом деле представляла из себя не что иное, как эвфемизм, обозначающий крепостное хозяйство в период его заката.

Вникая в историю сельского хозяйства, Струве не обошел вниманием и проблемы кустарной промышленности. Этот сектор российской экономики обычно относили к «народному» производству, поскольку оно отличалось от «капиталистического» тем, что как средства производства, так и конечная продукция находились в руках производителей.

Свои сомнения относительно правомочности подобного взгляда на кустарную промышленность Струве высказал еще в «Критических заметках» [414]и не касался этого вопроса до тех пор, пока в 1897-98 годах в ходе полемики с Павлом Милюковым [415]ему не представилась такая возможность. И тогда он с присущей ему безапелляционностью заявил, что российская кустарная промышленность никогда не была «натуральной» или «народной», но всегда — капиталистической. Для обоснования своей точки зрения ему пришлось обратиться к работам Карла Бюхера, разработавшего систему классификации типов экономических систем, базовым критерием которой стала дистанция между производителем и потребителем. Согласно Бюхеру, первым, самым примитивным типом экономической системы является кустарное хозяйство, в котором эта дистанция попросту отсутствует, поскольку производитель одновременно является и потребителем. Следующим, промежуточным типом является городское хозяйство, в котором дистанция уже ощутима — работа производителя определяется заказом потребителя, а готовый продукт передается потребителю непосредственно производителем. В системе, которую Бюхер назвал «национальным хозяйством», товары циркулируют, то есть, прежде чем попасть к потребителю, они проходят весьма сложный путь. По Бюхеру, существовавшие на Западе гильдии производителей относятся к городскому типу хозяйствования, так как они работали, следуя полученному заказу. Исходя из этой схемы Струве отнес российскую кустарную промышленность к третьему типу, то есть к «национальному хозяйству», поскольку она всегда производила товары, предназначенные для огромного рынка, на котором их приобретал неопределенный потребитель. Разумеется, кустарная промышленность была более примитивной, чем фабричная, тем не менее она во многом была сходна с ней. В наличии традиций, созданных существованием кустарной промышленности, Струве видел основную гарантию того, что становление крупной капиталистической промышленности в России встретит не столь сильное, как это было в некоторых западных странах, сопротивление со стороны сил, инициированных предшествующей системой производства.