Женщины-легенды

Четыре года провела в ссылке Агриппина на острове близ Неаполя. Здесь на Пандатерии она оказалась во власти верных Тиберию тюремщиков. Именно тут провела первые пять лет своего заточения ее мать, сосланная Августом за беспутный образ жизни. Агриппина в отличие от матери не тосковала по холеной и слащавой римской жизни — она чувствовала себя одинокой как на пышных пирах Тиберия в великолепном Риме, так и здесь, на маленьком островке Тирренского моря… Но ее дети! Что с ними? Эти «медленные челюсти», в которые она попала, неужели они искалечат и ее сыновей и дочерей? И она ничего не может изменить… Может быть, собственная смерть сможет спасти их юные жизни?..

Тюремщики ни на миг не выпускали из поля зрения эту женщину, которая на их глазах превращалась из достойной восхищения матроны в костлявую старуху. Агриппина отказалась принимать пищу. Приказ Тиберия был категоричен: кормить насильно. Она билась в истерике, когда волосатые и липкие руки тюремщиков, обхватив ее тело, разжимали челюсти и пытались впихнуть ей в рот еду… Давясь в беспомощном крике, она изрыгала из себя эту жалкую подачку жизни. Ее истязали: озверевший центурион, которому она искусала руки, однажды даже выбил ей глаз… Укрывшись в углу своей каморки, Агриппина не проклинала своих мучителей — нет, она ждала своего смертного часа, когда судьба соединит ее снова в царстве теней с ее Германиком. Жизнь в ней угасала…

Тюремщики, явившиеся с утренней зарей для очередной борьбы со своей подопечной, обнаружили на полу бездыханное костлявое тело. На туго обтянутом кожей смертном лике женщины застыла улыбка… «Это ты, мой Германик!». — может быть, это был ее последний, смертный, триумф.

В тусклом свете чадящего светильника их сплетенные тела отбрасывали фантастические тени на куски ветхой ткани и стены каморки. Мессалина задыхалась в сладостном изнеможении под натиском этого исполинского тела. Под ее руками скользили бугры чудовищных мышц того, кто пришел разделить с ней ложе. Ласки его были грубы, Мессалина стонала и вскрикивала от боли и страсти, когда он схватывал огромными ладонями ее полные груди, вдавливая в нежную, как шелк, кожу золотые украшения? Она приходила в неистовство от шершавых поглаживаний этих мозолистых рук, испещренных шрамами. Последний сладострастный порыв этого мощного тела, казалось, лишил ее дыхания.

Оторвавшись наконец от насытившего его тела, незнакомец распростерся рядом. Теперь он с любопытством вглядывался в нагое тело и лицо той, что лежала рядом, жадно хватая ртом воздух. Только сейчас пришелец заметил, что украшения на ее обнаженной груди золотые. Словно не веря себе, он еще раз провел рукой по нежной холеной коже, уткнулся лицом с мозолистой переносицей в удивительный аромат ее золотисто-рыжих накладных волос.

— Кто ты?

— Лициска. Разве ты не прочитал имя на двери?

— Но такое тело и благовония я встречал только у богатых женщин…

— Я блудница. А ты — гладиатор? Желвак на переносице, наверное, от шлема?

— Да, — в голосе незнакомца прозвучала гордость, — и меня любили даже знатные матроны.

— Конечно, ты силен. Куда до тебя тем двум сопливым мальчишкам, что были здесь перед тобой, — не знали толком, как подойти к женщине. Но знавала я и мужчин намного более искусных в любви.

Гладиатор помрачнел:

— Замолчи, продажная.

— Да, продажная, — остывавшей от любовного жара Мессалине захотелось уколоть этого горделивого любимца женщин, — но и ты ведь пришел сюда с деньгами.

— Я пришел сюда, потому что мне рассказал о тебе наш ланиста [43] Ланиста — владелец школы гладиаторов. . Он бывал здесь и советовал не жалеть денег, чтобы познакомиться с Лициской. Зачем ты берешь так много, ведь на тебе и так столько золота?

— За наслаждение надо платить. Не забудь оставить деньги.

Гладиатор молча оделся и направился к выходу. Обернувшись к продолжавшей лежать навзничь обнаженной блуднице, он произнес;

— Я продаю свою жизнь из-за бедности, зачем же ты продаешь свое тело?

— Это мое дело! Уходи, а то прикажу, и тебе нечего будет больше продавать.

Гладиатор рассмеялся и вышел…

В эту ночь Мессалина приняла еще нескольких посетителей. Каждому она отдавалась со всем пылом своей страсти, не забывая, однако, напомнить о плате. Не обошлось и без неприятностей — один из посетителей, которого блудница хотела выставить поскорее, оскорбившись, поколотил ее. Знал бы он, что его тумаки достались не какой-то проститутке Лициске, а жене самого императора Клавдия.

Наконец хозяин лупанара [44] Лупанар — публичный дом. объявил о закрытии своего заведения. Утомленная, но не насытившаяся мужскими ласками Мессалина приняла из рук дожидавшейся ее служанки ночной плащ с капюшоном и, надев его, двинулась в обратный путь — на Палатин, где во дворце глубоким сном спал после затянувшегося пира ее пожилой венценосный супруг…

Назавтра она, словно и не было бурной ночи, проведенной в лупанаре, сидела рядом с Клавдием в амфитеатре. Искусные руки рабынь омыли и умастили ее тело, устранив затхлые запахи греховного заведения. Теперь Массалиной владела новая страсть — ее притягивала жестокая красота кровавого зрелища. Публика, заполнившая амфитеатр, неистовствовала, когда гладиаторы обрушивали друг на друга смертоносные удары. Вначале сражались новички — по парам и группами. Бои были скоротечными, ни один из раненых новичков не заслужил благосклонности зрителей — по воле публики они были добиты победителями. Либитинарии быстро вынесли тела побежденных. Клавдий громко обсуждал перипетии боев, отпуская шутки. Разгоряченная зрелищем публика встречала эти шутки хохотом.

Затем, к удовольствию зрителей, вышли две новые пары гладиаторов. Против традиционно вооруженных мечом и щитом бойцов вышли ретиарии с трезубцами и сетями. Как молнии метались вокруг своих противников ретиарии, пытаясь набросить на них сеть. Ловко уворачиваясь от сетей, те методично теснили своих соперников. Когда один из ретиариев попытался убежать с арены, по нему защелкали бичи, подгоняя его в бой. Несчастный ринулся на противника, но удар его трезубца скользнул по щиту, а стремительно выброшенный навстречу меч пронзил его грудь. Во второй паре ре-тиарий оказался более ловким. Зрителям стало надоедать его стремительное кружение вокруг соперника, и они принялись выражать свое недовольство. Уже был готов факел, чтобы огнем побудить играющего со смертью к решительным действиям, как вдруг последовал внезапный бросок сети, опутавшей голову и правую руку его соперника. Мгновения, которое тот потерял, отбрасывая сеть, оказалось достаточно, чтобы трезубец впился ему в правый бок. Фонтаном брызнула кровь, гладиатор упал. Он был еще жив, его руки скребли по земле, а противник, поставив свою ногу ему на грудь, занес над распростертым телом трезубец и радостно осматривал трибуны. «Добей!» — раздались крики. Клавдий протянул вперед руку с опущенным вниз большим пальцем. С хрустом трезубец победителя, ставшего уже любимцем публики, пронзил горло умирающему.