Сергей Сорочан - Ромейское царство [Часть 2]

Наиболее строгой для ромеев была Агиа Тессаракости, то есть Святая Четыредесятница — Великий пост в течение шести-семи недель перед Пасхой. В это время постную пищу можно было принимать только вечером, да и то в сыром виде и в умеренном количестве. Злостным нарушителям грозило отлучение от Церкви. Георгий Монах пересказывал быль, что когда однажды император Юстиниан I в голодное время разрешил за неделю до конца поста начать торговать мясом, столичные мясники- креополы не пошли на это, не желая грешить. Страх Господень оказывался сильнее даже такого, казалось бы неискоренимого, чувства как корысть и жадность. В постные дни нельзя было даже варить мыло на животном жиру, ибо, притрагиваясь к нему, можно было оскоромиться.

Зато на масленицу — Апокрию , длившуюся в течение трех недель, предшествующих 40-дневному Великому посту, можно было вволю отведать мяса, обильно поесть, попировать, весело и разгульно, с театрализованными представлениями-карнавалами провести время. Вторая из недель этой поры даже именовалась соответственно — Креофаг — «Мясоед». К слову, принципиальное вегетарианство, другие суровые пищевые ограничения были недопустимы с точки зрения ортодоксии все той же Церкви. Лица, отвергающие ядение мяса «ради благочестия», согласно постановлению Гангрского церковного собора, подвергались осуждению вплоть до анафемы. Смысл поста заключался не в воздержании от пищи определенного рода или в ограничении в развлечениях, а в изменении, переносе акцентов интересов с плотского на духовное.

Каждый, даже небольшой, городок Ромейского царства имел своего небесного покровителя — местного святого, — того, кто посвятил себя Богу, служил Богу, кто отдал себя, свое сердце Богу. Это не были люди заранее безгрешные, совершенно не от мира. В свое время это были такие же ромеи, как и остальные, но однажды пережившие обращение, поворот необычайный, пережившие его всем сердцем, пошедшие по другому пути и посвятившие себя Богу. Вот к этим святым, светившим всем остальным как маяки, и обращались за помощью и благословением, в их честь возводили главные городские и монастырские храмы — кириаконы , кафоликоны .

Так, в Фессалоникеособо почитали Св. муч. Димитрия-воина, «командира воинства небесного», являвшегося в виде всадника на белом коне и в белом плаще, и его слугу, Св. муч. Лупа (Луппа), в Эфесе — Св. Иоанна Богослова, самого любимого ученика Иисуса, в Хонах— Михаила Архангела, в Мирах Ликийских — Святителя Николая Мирликийского(Чудотворца), в Никомидии— Св. Пантелеймона-целителя, врача-бессребренника, в Тримифунте на Кипре — Святителя Спиридона Тримифунтского, в ИраклииФракийской — Св. муч. Гликерию, в Силимврии — Св. Агафоника, в таврическом Херсоне — Св. муч. Василея, первого епископа города, в Афинах— Богородицу. Она же являлась чудесной хранительницей и небесной защитницей Константинополя. Не один раз, в минуты крайней опасности, жители столицы с Покровом — мафорием Девы Марии обходили городские стены, умоляя даровать силы и отстоять от врагов Царственный Город.

У могил святых мучеников, чудотворных икон просили помощи, избавления от болезней, иногда с этой целью ночевали в храмах, у священных гробниц, трепетно ожидая чудесного исцеления во сне. Именно чудо представлялось ромеям лучшим доказательством истинности веры.

Ревностное собирание христианских реликвий порождало спрос, который в свою очередь рождал подделки тех же мощей с целью продажи. Папа Григорий I (590–604 гг.) в одном из своих писем рассказывал о греческих монахах, задержанных на римском кладбище во время выкапывания ими останков мертвецов. На допросе они сознались, что хотели выдать у себя на родине эти кости за мощи святых. Порой доходило до абсурда, что понимали уже современники. В эпиграмме «На собирателя реликвий» известный поэт и зубоскал Христофор Митилиней (первая половина XI в.) едко писал:

При этом сам автор сатирических стихов отнюдь не был вольнодумцем. Он написал массу песенных канонов на темы библейских песен, но язвительность допускал. Даже благочестивые императоры порой впадали в сомнения и требовали проверок истинности чудес и святости. Так, Феодосий II (408–450 гг.) приказал подвергнуть испытанию огнем все мощи в Империи, император Маврикий (582–602 гг.) пытался убедиться, действительно ли течет кровь из гробницы Св. Евфимии, а василевс-иконоборец Феофил (829–842 гг.) разоблачил подлог, когда с помощью системы трубок, скрытых в стене, было устроено так, что из груди Богоматери на иконе струилось молоко. Жития тоже часто вводят в качестве персонажа скептика: это то монах, который задается вопросом о подлинности мощей Св. Иоанна Крестителя и утверждается в их почитании через явление святого, то проскинит-паломник, сжигающий святой артос для Причастия, который он приравнивает к обычным талисманам, и исцеленный от этих бесовских мыслей через чудесное наказание.

Но и тут за всем этим, при всех оговорках в сомнениях стояла вера, которая все же брала верх над скептицизмом. Такой скептицизм, изредка проявляемый избранными книжниками и власть имущими, не мешал подавляющей массе ромеев верить, к примеру, в то, что мученица Марина Антиохийская, 15-летняя красавица, дочь жреца, чья голова хранилась в прославленном столичном монастыре Христа Пантэпопта (Всевидящего), была повелительницей змей, умертвила своими молитвами большого, очень страшного огнедышащего дракона, посланного диаволом к ней в тюрьму, и прежде чем ей отсекли голову мечом за отказ принести жертву языческим богам основательно отлупила самого Вельзевула, вырвав ему бороду и выцарапав глаза.

Вместе с тем представляется верной и мысль видного французского византиниста Поля Лемерля о том, что современные историки нередко преувеличивают роль и значение Церкви в жизни византийцев, едва ли не представляя Византию неким большим монастырем, где все было проникнуто духовностью. Глубина религиозного чувства далеко не всегда обусловливала горячую приверженность к Церкви и постоянную готовность прибегать именно к ее услугам и помощи. Ромеи не были повально святыми и праведными. И это вполне объяснимо. «В любом человеке в любую минуту, — отмечал Бодлер, — уживаются два одновременных порыва — один к Богу, другой — к сатане».