Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Впрочем, в отличие от своих коллег, Бошьян не прижился на биологическом Олимпе, поскольку утверждал, что пришел к своим открытиям «независимо» и обошелся без цитирования Лысенко. Без поддержки последнего он оказался удобной мишенью для критики (от которой Лысенко и Лепешинская были застрахованы после 1948 года). Мистификация была без труда раскрыта, «быстро было установлено, что все его «открытия» – плод глубочайшего общего невежества и элементарного пренебрежения техникой бактериологического исследования, необходимость соблюдения которой известна даже школьникам» [1074]. Однако поначалу, до разоблачения «открытие» Бошьяна имело оглушительный успех. Рапопорт вспоминал, как «однажды один известный деятель медицины на большом форуме, держа в руках убогую книжонку Бошьяна и потрясая ею, провозгласил: „Старая микробиология кончилась. Вот вам новая микробиология“, т. е. на смену микробиологии Пастера, Коха, Эрлиха и других пришла микробиология Бошьяна». Только благодаря тому, что Бошьяна не поддержали Лысенко и Лепешинская, его карьера завершилась печально – он был лишен всех присвоенных ему ученых степеней и званий и отовсюду изгнан. Лепешинская же, по свидетельству Рапопорта, «усмотрела в его творениях плагиат их творений. В беседе со мной о Бошьяне О. Б. Лепешинская говорила о нем с пренебрежением крупного деятеля к мелкому воришке и оставила в моих руках книжонку этого автора с посвящением ей» [1075].

О том, как могла функционировать биологическая наука в подобных условиях, чем купировалась ее полная неэффективность и что обеспечивало ей идеологическую и институциональную стабильность, дает представление пьеса Николая Погодина «Когда ломаются копья» (1952), широко шедшая на сценах многих театров страны (в том числе ведущих – Большом драматическом театре в Ленинграде и Малом театре в Москве). Пьеса появилась на волне борьбы с бесконфликтностью и приоткрывала покров над советской академической наукой с ее бюрократизацией, клановостью, непотизмом, коррумпированностью и косностью. Разумеется, все эти черты были атрибутированы заскорузлым консерваторам, которым противостояли смелые новаторы («творческие дарвинисты», сторонники Лепешинской и Бошьяна), но достаточно было небольшого оптического смещения, чтобы картина становилась удивительно правдоподобной.

В этих пьесах, романах и фильмах непременный протагонист партии, «новатор» всегда сталкивается с «нетерпимостью» оппонентов. Те обычно используют свое административное положение для репрессий против неугодных, устраивают заговоры, преследуют. Словом, используя характеристику Сталина, данную им сторонникам Марра, устанавливают «аракчеевский режим». Проявления этих репрессий, заговоров и нетерпимости составляют содержание борьбы в этих пьесах и фильмах. То обстоятельство, что изображаются они весьма правдоподобно, объясняется тем, что они списывались «с натуры» – именно так и вели себя в отношении противников Лысенко сторонники «мичуринского направления» (подобный же перенос, как будет показано ниже, был свойственен и советскому искусству холодной войны). Искусство лишь переадресовывало все это самим жертвам, у которых не было ни ресурсов, ни влияния, ни административных возможностей для противостояния поддерживаемой государством «передовой науке». Вот почему картины эти столь реалистичны, стоит лишь развернуть зеркало в правильном направлении.

Пьеса Погодина интересна главным образом тем, что объясняет мотивы противников «передовой науки». В ее центре – потерявший «чувство нового» и «почивший на лаврах» своих былых достижений выдающийся микробиолог академик Картавин. Его всячески поддерживает занимающий множество научных постов и мечтающий стать академиком бездарный и злобный карьерист Шавин-Муромский, который ненавидит все новое и использует авторитет Картавина для борьбы со своими противниками в науке.

Сторонник «передовой науки», зять Картавина заявляет собравшимся у того академикам, что «пределы познания жизни расширяются. Если до сих пор считалось, что клетка есть начало всех начал живого организма, а дальше тьма мертвого, непознаваемого мира, то ныне утверждается, что там кипит живая жизнь. ( Звонко, с насмешкой .) И вирус, господа ученые, который вы считаете лишь ядом, – живое существо, способное развиться до микроба, который может быть живым и в кипятке».

Муромский между тем травит ученого-новатора Чебакова, который продолжает доказывать свою правоту: «Пусть надо мной смеются: знахарь, фокусник, помешанный… Но что такое вирусы? Я в их развитии вижу великую идею жизни, завтрашний день науки. Пока мы были маленькими, нас можно было и не замечать. Теперь народ подрос. Для нас диалектический метод – живой метод, а не фраза. Нет, уходить не собираюсь. Не понят – это еще не побежден». Поддерживает новатора, как и положено, парторг института:

Как можно не видеть в его идеях чистого зерна материализма? Кого же нам тогда поддерживать, если не таких людей? Он коммунист в науке… Этот человек пробивает окно в завтрашний день. Вот ведь что дорого! Вдумайтесь в его ведущую идею. Ведь если вирусы действительно способны развиваться до микроба, то человек тогда получит невиданные прививки от таких болезней, которые до сих пор считаются неизлечимыми, смертельными. Наша советская наука, наука коммунизма, – для чего она? Для человека, во имя жизни, во имя счастья человека!..

Чебаков и дочь Картавина Лида придерживаются взглядов Лепешинской и Бошьяна, а Шавин-Муромский является их противником… Он вовлекает молодую жену Картавина в интригу против Чебакова, убеждая ее в том, что только она может спасти мужа от позора: «Картавин рискует остаться в одиночестве, ибо, по моим сведениям, комиссия склоняется на сторону Чебакова… Чего он ждет? Чтобы девчонки-аспирантки говорили: „Картавин провалился“? Уйди немедленно и хлопни дверью».

Все в пьесе ведут «битву за Картавина» – выдающегося ученого, который держится за старое, боясь, что новые веяния в науке подрывают его авторитет:

Как все это надоело! Новаторы, экспериментаторы… Я… я, потративший сорок лет жизни в борьбе за чистоту научной микробиологии, обязан теперь в Ученой комиссии с серьезным видом наблюдать сомнительные фокусы какого-то кандидата. Что ему алтари, построенные из бриллиантов мысли! Святость незыблемых законов! Что ему я и вся наука вообще! Но я начинаю верить, что этот Чебаков может произвести впечатление, смутить умы. Он своими новыми вакцинами вылечивает зараженных собак, и они не подыхают. Должны подохнуть, но не подыхают… несмотря на то, что ненаучно…

На призывы Картавина опомниться («Молодой человек, на кого вы руку подымаете? Луи Пастер! Основатель научной микробиологии. Гений!») Чебаков отвечает, что хотя «гений работал на чердаке в Париже с таким микроскопом, какими у нас теперь не пользуются даже школьники», он тем не менее «не запрещал науке развиваться дальше. Ведь если великие ученые до нас все сделали, то микробиология – наука мертвая и микробиологам остается разводить чумных бацилл, чем сейчас и занимаются некоторые западные, с позволения сказать, ученые».