Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

В пьесе доказывается, что противники «передовой науки» – это либо несостоявшиеся, либо исписавшиеся, либо просто бездарные ученые и проходимцы. Поэтому Чебаков более всего удивлен тем, что Картавин отказывается признавать его открытия:

Когда я вас увидел, как говорят, в зеркале ваших трудов, то убедился, что вы, Картавин, как вы есть в действительности, не можете становиться поперек дороги новому… Не можете принципиально! Не можете отрицать диалектики живых процессов в науке, обществе, повсюду! Не вяжется, не вытекает, нелогично… Вы не тот тип человека и ученого… И дальше, шире, если хотите, в масштабе мировой борьбы двух лагерей вы опять-таки не можете занять иной позиции, кроме передовой, советской, прогрессивной.

Если с Шавиным-Муромским все понятно («Боже мой, я же понимаю, что Шавин должен вскоре баллотироваться в Академию, а его последняя научная работа вся состоит из старых латок столетней давности! Он дрожит при мысли о новых молодых ученых»), то почему же столь выдающийся ученый, как Картавин, оказался противником «нового»?

Сам он объясняет все задетым честолюбием: «мои вчерашние труды насквозь опровергаются вашими сегодняшними взглядами. Вы как же думаете, что я и многие другие должны мгновенно отречься от своих убеждений по вашему приказу? A мне прикажете мыть посуду у вас в лаборатории? Учиться у товарища Чебакова новому познанию жизни? Все мои научные труды, все книги – на помойку? Меня в тираж? Вы думали об этом?» Чебаков трактует эти откровения по-своему: «Вы против нового не потому, что являетесь его принципиальным противником… Нет! Вы боитесь. Боитесь потому, что у вас не хватит мужества признать, что вы отстали». Зять Картавина более прямолинеен: «Картавина я понимаю: погряз в своем довольстве… к тому же поздняя любовь, жена-красавица… Денег стало требоваться больше. Все это, брат, влияет, что там ни говори. Окружил себя бездарностями, они его всячески превозносят и вертят им как хотят. А Картавин по своей доброте и, значит, дурости этого не понимает».

Единственный, кто говорит Картавину правду в лицо, – парторг института Чирская: «У Чебакова нет авторитета, у него есть научные факты. У вас есть авторитет и нет научных фактов. Я тысячу раз уверена, что новое победит, а вы останетесь и без авторитета и без фактов». Но именно с фактами и происходит заминка. Картавин отказывается их видеть:

Чирская( Картавину ). Но вы стоите перед живыми фактами и отрицаете… Вы ответьте: откуда у Чебакова берутся микробы?

Картавин( резко ). Из воздуха! Из грязи! Лаборантка плохо работает, неряшливо… или, может быть, очень хорошо… так что вы и не узнаете, как появляются у них микробы.

И даже уже помирившись с Чебаковым в финале пьесы, Картавин все равно с трудом примиряется с фактами: «Я действительно четыре месяца убил только лишь на то, чтобы самому убедиться: из грязи или не из грязи получает микробов Чебаков! Я утверждаю – не из грязи». На вопрос о том, почему он не хотел видеть факты, Картавин отвечает: «Хотел и… не хотел. Такая вещь тебе понятна? Мог видеть – и не хотел увидеть. Не хотел – и увидел, я никому не верю, кто мгновенно перестраивается и сразу видит все, чего час тому назад не видел. Я четыре месяца убил на то, чтобы избавиться от своего сомнения». Но, даже избавившись от сомнения, Картавин заявляет Чебакову: «Все равно вы преувеличиваете бесконечность жизни, вернее – вы ее выдумываете там, где ее нет». Но жизнь берет свое и сторонники нового знают, что Картавин теперь тоже на их стороне: «Куда вы от нас уйдете? Мы всюду вас найдем. Мы, выражаясь высоким стилем, – жизнь. От жизни никуда не денешься».

Стряхнуть с него «метафизическую пыль и плесень» помогает непременный Deus ex machina в лице заместителя министра, который прибывает на экстренное заседание ученого совета, снимает Шавина-Муромского со всех постов и объясняет собравшимся суть борьбы в микробиологии:

Иным товарищам все еще может казаться так, что Пастер, микробы, вакцины не имеют никакого отношения к тому, что происходит сейчас на земном шаре, к борьбе передового человечества за мир. Наивность! Хуже – обывательщина! Давно уже наука, именуемая микробиологией, в руках империалистов перестала служить своим гуманным целям. Эта наука стала прямым оружием войны империалистов. Ученые, помешанные на массовом истреблении людей, хотят чудовищно усилить смертоносные качества микроба; наука прогрессивная, наука жизни, наша советская наука работает в противоположном направлении. Она стремится предельно ослабить этот микроб и прививками этого ослабленного микроба спасти людей. Как же можно обливать грязью нашего молодого ученого, который все свои усилия посвящает идее всепобеждающего торжества жизни над смертью!

Снятие Шавина-Муромского открывает путь к публикации революционной работы Чебакова. Чебаков счастлив тем, что его открытие вот-вот увидит свет:

Сейчас должны привезти корректуру первой моей работы, посвященной истокам жизни в нашем мире! Истоки жизни! Мир, бесконечно малый и громадный, с бесконечно малыми существами, живущими одно мгновение! Эти серебристые туманности под линзой микроскопа мне представляются армадами живых существ, а я над ними великан, стратег, мыслитель. Но не так уж наивно. Природа, жизнь в своих истоках обладает могучими силами и может оказаться бесконечным источником счастья для людей. Ты знаешь, Сонечка, о чем я часто думаю? Жизнь, однажды возникшая, обладает такими гигантскими силами сопротивления, что, как бы ее ни убивали, она сильнее смерти!.. Вы только подумайте?.. Подумай, дорогая Сонечка, ведь для того, чтобы разрушить мельчайшую частицу живого белка, мы прибегаем к таким кислотам, которые разрушают сталь. Сталь, я говорю, и ничтожная капля белка обладают одинаковыми силами сопротивления. Вот что такое жизнь!

Этот гимн всесилию жизни завершает пьесу о превращении вирусов в микробы и устранении с дороги «передовой науки» тех, кто ей противится. Это могут быть только те, кто боится за свой былой авторитет, либо карьеристы, поскольку ее правота очевидна всякому. Последнее – очевидность – является, как мы видели, ключевым фактором. Собственно для ее производства и писались эти пьесы. Они демонстрировали очевидность неочевидного, существование несуществующего. Это был сугубо эстетический акт. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к научно-фантастическому жанру, жизнь которого после войны, согласно установившемуся взгляду, практически остановилась [1076]. Между тем научная фантастика процветала прямо в науке. Литература занималась лишь ее стилистическим и сюжетным оформлением.

Среди публицистов, писателей, поэтов, драматургов и кинорежиссеров, вовлеченных в популяризацию советских научных достижений, был и начинающий русскоязычный писатель из Харькова Николай Дашкиев, написавший в 1950 году один из первых на Украине научно-фантастических романов «Торжество жизни». По мере того как выяснялось, что очередные «достижения советской медицины» оказывались несостоятельными, автор перерабатывал свой роман почти до конца жизни. Книга вышла четырьмя изданиями (1950, 1952, переработанные издания – 1966 и 1973 гг.) общим тиражом в 165 тысяч экземпляров. По следам успеха романа Дашкиев написал на русском языке биографическую повесть об Ольге Лепешинской «Нехоженой тропой», которая не канула в лету вместе с персонажем, но была переведена на украинский язык в 1973–1974 годах. Так что подвиг Лепешинской продолжал жить и после окончательного выяснения ее научной несостоятельности.