Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

На Совещании в мае 1950 года выступал и Лысенко. Именно благодаря его поддержке стало возможным вознесение Лепешинской. Как заметил Рапопорт, «эти два „корифея“ нашли друг друга» [1061]. В «учении» Лепешинской Лысенко нашел «биологическое» обоснование своим теориям. Для него было очевидно, что «рожь может порождаться пшеницей, причем разные виды пшеницы могут порождать рожь. Те же самые виды пшеницы могут порождать ячмень. Рожь также может порождать пшеницу. Овес может порождать овсюг и т. д.» [1062]. Объяснение этим небывалым метаморфозам Лысенко и находил у Лепешинской: ее теории о том, что «клетки могут образовываться и не из клеток, помогают нам строить теорию превращения одних видов в другие». Лысенко полагал, что «например, клетка тела пшеничного растения превратилась в клетку тела ржи» благодаря тому, что, как показала Лепешинская,

в теле пшеничного растительного организма, при воздействии соответствующих условий жизни, зарождаются крупинки ржаного тела… Это происходит путем возникновения в недрах тела организма данного вида из вещества, не имеющего клеточной структуры, крупинок тела другого вида… Из них уже потом формируются клетки и зачатки другого вида. Вот что дает нам для разработки теории видообразования работа О. Б. Лепешинской [1063].

Стоит, однако, видеть в Лысенко и Лепешинской не только двух «подпиравших друг друга маниакальных невежд», но и два знаковых культурных феномена. Их биологические фантазии – неверифицируемые, требующие постоянной политико-идеологической подпитки и репрессивно-институциональных усилий, пафоса и экзальтации и материализующиеся исключительно дискурсивно и эстетически, – являются образцом госромантизма . В нем также действовали романтические гении-творцы (хотя и в советской аранжировке):

В прежние времена гении науки оставались обычно одиночками; самое большее (случай уже не вполне обычный) создавались научные школы (замечательные школы в русском естествознании!). Но никогда не могло зайти и речи о народности, о массовости науки. Это принципиально новое качество нашей науки, науки сталинской эпохи! Массовая, народная наука! Каким неведомым прежде могуществом наделена она! [1064]

За этим нарративом уже маячит фантастический соцреалистический мир: «Как посмотришь, что вообще сравнить за рубежом, например, с советской сельскохозяйственной народной наукой? В „секреты“ ее (обеспечившие такие урожаи наших полей, каких не бывало за все восемь или десять тысяч лет, что человек обрабатывает землю) тщетно стараются проникнуть американцы. Они не понимают, что „секреты“ эти связаны с советским воздухом, в котором растет наша наука» [1065]. Соцреалистическое производство гиперреальности достигает здесь границ «изображения жизни в формах самой жизни», переходя в «реалистический гротеск» и, наконец, в чистую фантастику, с которыми соцреализм уживался плохо и где ему на помощь приходила «революционная романтика», сшивавшая разрывы в картине реальности. Эта фантастика наполнена «романтикой коммунизма», она разлита в самой советской действительности:

Для каждого из нас она претворилась во вторую плоть и кровь, в биение нашего сердца, в воздух, которым мы дышим… Переделка, казалось, неизменного – климата, создание «континента изобилия». Колоссы-гидроэлектростанции на великих реках, «живая вода» Волги на извечной родине суховеев, Амударья, повернутая в каракумские пески, сады, паруса, стройные мачты сквозь свежую зелень – на просторах Северного Крыма и там, где увядали к осени в серой полыни, степи Керченского полуострова… Расцвет земли, никогда невиданный, небывалый [1066].

Таковы картины послевоенного «великого сталинского преобразования природы», обоснованием которого служила «наука» Лысенко – Лепешинской. Она производила реальность, видимую только художниками, какими были сами эти ученые-фантасты. Не случайно биограф Лепешинской посвятил последние страницы ее биографии теме… западной научной фантастики:

что бессилен был осуществить строй капитализма, он передоверял своим писателям-фантастам; они писали о мечте, так и называя ее фантазией. Фантазия ничем не стеснена – читатели предварены, что от нее нет моста к действительности. «Через сто, через тысячу лет». И вот ни в одном фантастическом романе прошлого (или современного нам капиталистического мира) – у всех Жюль Вернов, Уэллсов – мы не прочтем о делах, хоть сколько-нибудь сходных по масштабу с тем, что осуществляется в нашей стране. Даже мечта их, лучшее в их мечте (мы говорим о лучшем, не о людоедских гнусностях, цветущих в литературе сегодняшнего капитализма наиболее пышным цветом) – насколько скудней, мельче, ниже это нашей действительности! [1067]

В сущности, наука Лысенко – Лепешинской также сжигала мосты к действительности, оставляя читателя по ту сторону реальности, один на один с советским идеологическим фантазмом. Стихотворение «Ламарк», с которого мы начали эту главу, Мандельштам завершал словами о том, что природа отступилась от людей в критический момент: «И подъемный мост она забыла, / Опоздала опустить» для них, оставив их в «глухоте паучьей». В этом условно-правдоподобном мире действовали персонажи вполне гротескные.

Лысенко создал «теорию стадийного развития растений», которая должна была служить основанием для яровизации. Со временем он начал утверждать, что это «общебиологический закон». Изначально под развитием семенного растения понимался процесс «качественных изменений» состава клеток и органообразования, который любое растение проходит от посеянного семени до созревания новых семян. Он тесно связан с условиями среды (а то и зависит от них). Позже все это было распространено на все живые организмы. Иначе говоря, речь шла о том, что «новые виды зарождаются в недрах старых видов».

Проблема состояла в том, что никто никогда не видел этого «закона» в действии: никто не наблюдал в природе описанных Лысенко изменений внутриклеточной структуры, никому не приходилось наблюдать за тем, как рожь или ячмень порождаются разными видами пшеницы или, наоборот, как рожь сама порождает пшеницу, а овес порождает овсюг и т. д. Эти утверждения оставались недоказанными до тех пор, пока «доказательства» не были физически предъявлены научному сообществу, а не только теоретически обоснованы некими мистическими, неявными явлениями и процессами.

Такими же магическими свойствами обладало открытое Лепешинской некое бесклеточное «как бы живое» вещество, из которого могут возникать живые клетки. Это позволяло Лысенко утверждать, что именно через стадию этого «живого вещества» один вид мог превращаться в другой. Иначе говоря, одно мистическое основание фундировало следующее. Решающая поддержка Лысенко, полученная Лепешинской, была персональной в том смысле, что Лысенко нуждался в «выводах» Лепешинской для подкрепления своего «учения». Чего не могли предвидеть они сами и те, кто их поддерживал, так это неконтролируемых последствий легитимации их фантастических «открытий». Утверждение позиций Лысенко и последовавшее признание Лепешинской открыло шлюзы для настоящего потока самых абсурдных «открытий», когда реальностью стали самые невероятные вещи. Благодаря в основном провинциальным лицедеям на глазах возникал театр биологического абсурда.