Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Квашнин. Дорогая Елена Николаевна, не взыщите за откровенность, но ведь вы занимаетесь преднаучной фантазией, не заслуживающей изучения. Проблема самозарождения жизни давным-давно осмеяна наукой. Заниматься ею неприлично, если хотите.

Пока старики обвиняют друг друга в мракобесии, дочь Снежинской заговорщически сообщает, что атаки на старую большевичку – «это глубоко продуманная тактика. Тактика научной борьбы профессора Кленова». И объясняет их оппозицию Снежинской «инстинктом самосохранения. Они боятся нас. Ведь если окажется, что мы правы, – значит, вся их жизнь, работа, книги станут бессмысленными. A слава, звания, даже дачи – незаслуженными». Понимание науки как пути к славе, а научной дискуссии как борьбы за дачи не только точно отражает культурный и этический профиль «талантливой научной молодежи», атакующей стариков-академиков, но и характер зрительского восприятия происходящего в пьесе. В конце концов, массовому зрителю и читателю борьба вокруг дач была куда понятнее борьбы вокруг непостижимого живого вещества. Они оказывались заодно с авторами и героями этих пьес, лишавших науку романтического ореола.

Конфликт достигает кульминации во время войны, когда в ходе эвакуации гибнет лаборатория Снежинской и ей нечем доказать правоту своих выводов. Она требует восстановления лаборатории. И когда Кленов объясняет ей, что «требовать сейчас восстановления лаборатории для ваших экспериментов… в такое время, когда гибнут наши близкие, наши сыновья, когда фашисты на Волге, – рука не подымается», Снежинская повышает градус актуальности своего открытия: «Именно потому, что речь идет о судьбе нашего государства, война не снимает наш спор, она его углубляет. Ведь догмы Вирхова – с теми, кто сегодня рвется к Сталинграду!» Реплику Квашнина о том, что это «ерунда! Мы не расисты! Что из того, что Вирхов немец? Мы не можем сбрасывать со счетов его великий труд», Снежинская отметает, используя вполне расистский аргумент: «Вы втискиваете русскую биологию в прусский мундир и хотите застегнуть его по горло на все пуговицы. Советской науке душно в этом мундире!» Кленов отвечает с иронией: «Лучше ходить в чужом платье, чем появляться в обществе, извините, в костюме Адама».

Снежинская же видит свое открытие совсем иначе – жемчужиной в короне советской науки. Ее пафос полон романтической экзальтации:

Снежинская.Мы создадим жизнь в ампуле! Создадим! Посмотрите, что делается вокруг в науке. В авиации вплотную подошли к сверхзвуковым скоростям. Хирурги оперируют на сердце. Наши физики вот-вот расщепят атом. Астрономы изучили флору Марса. Советские ученые открывают золотой век мировой науки. А у нас в биологии вы глушите обухом все новое ‹…› Я не Парацельс, а советский ученый и служу своей Родине. Вы погубили мою лабораторию, но у нас остался фильм, в котором сняты все наши эксперименты от начала до конца. Вы уничтожили мою лабораторию, но никто не может ампутировать мою мысль! ( Берет со стола рукопись и поднимает ее. ) Вот моя книга, которую я написала здесь. Это моя борьба с расизмом.

Кленов.Не убейте меня этой махиной.

Снежинская.Вас – нет. Но ваши взгляды – непременно. И именно этой книгой.

Кленов.Думаю, Елена Николаевна, что это будет не убийство, а самоубийство. Ваше.

Подобно Моисею со скрижалями, описывающими зарождение жизни, в руках, Снежинская потрясает в воздухе книгой «Происхождение клеток из живого вещества в организме». Война драматизирует сюжет. Снежинская получает поддержку от молодых ученых, которые повторяют ее опыты и убеждаются в ее правоте, массово отворачиваясь от своих учителей – сплошь ее противников. Надо полагать, что все они находят открытое ею живое вещество. Один из них даже решил отказаться от защищенной диссертации, поскольку понял правоту Снежинской-Лепешинской. В финале пьесы мы присутствуем на научном диспуте, где все поддерживают Снежинскую. Речь идет о реальном Совещании по проблеме живого вещества и развития клеток 22–24 мая 1950 года, короновавшем Лепешинскую [1058].

О том, что происходило за рамками опубликованного стенографического отчета этого совещания, подробно рассказал в своих мемуарах Яков Рапопорт, поведавший о том, как «разыгран был этот позорнейший спектакль»: конференция была закрытая, допуск по специальным приглашениям со строгим отбором участников, «так как ее собственные препараты, на которых она делала свои сногсшибательные выводы, демонстрировать было нельзя ввиду отсутствия в них даже ничтожных признаков профессионального мастерства», они были выполнены за нее другими. Излагать содержание докладов Рапопорт не стал: «Это был систематизированный бред, прикосновение к которому с элементарной научной требовательностью оставило бы от них только дым» [1059].

В пьесе же Снежинская, узнав, что на фронте погиб ее приемный сын-испанец, заявляет, что идет на дискуссию, как в бой, видя свою борьбу частью борьбы с фашизмом: «Он погиб за жизнь… Клянусь тебе, мой мальчик!.. Клянусь вам, мои сыновья!.. Русские, испанцы, чехи, поляки. Клянусь вам всем, кто не вернулся с поля боя. Я продолжу вашу борьбу за счастье людей!» Демонстрируемый в зале фильм о ее опытах, показывающих, как рождается жизнь, приводит ее научных оппонентов в ужас: «Видел, видел!.. Хотелось глаза закрыть… Это ведь приговор… И книга ее… истинно сказано: „Томов премногих тяжелей“…»

Что же видели противники Снежинской-Лепешинской на экране? То, что видела сама Лепешинская – «клетка, главная жизненная форма, не предсуществовала, а строилась на глазах. Она строилась с самого начала» – из доклетки, из рассеянного живого вещества. А сейчас, говоря словами ее биографа, «то, что видела исследовательница, могут видеть уже тысячи людей: засняты фильмы, показывающие, как желточный шарик обращается в подлинную клеточку, и клеточка делится, как полагается делиться клеточке, со сложными фигурами хромосом, появившихся в молодом ядре, хромосом, которые образовались на наших глазах!» [1060]. Говоря словами Рапопорта, они наблюдали «результаты грубых дефектов гистологической техники».

Один Кленов не сдается. Написав в Совет министров, он ждет оттуда поддержки. Полученный из Совмина пакет повергает его в ступор: это постановление о присуждении Снежинской Сталинской премии первой степени. Характерно, что решение состоялось, когда обсуждение открытия еще даже не закончилось: еще ученые не разобрались, а Сталинская премия Снежинской (вне обычной процедуры, как и Лепешинской) уже присуждена. Пьеса братьев Тур не только не уступает пафосом своему прототипу, но сама является частью «открытия» Лепешинской и образцом госромантизма , а главным героем пьесы является сама «жизнь в ее революционном развитии».