Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Эта странная консистенция «вещества» вызвала немало вопросов в профессиональной среде. Лепешинскую обвиняли в том, что ее определение «страдает неопределенностью». Она отвечала, что дает «новое определение», гласящее: «живое вещество это что-то неоформленное, представляющее собой массу, которая обладает жизнедеятельностью» (190). Главное в этих определениях – жизнь и отсутствие формы. Действительно, перед нами – самая жизнь, некий неуловимый медиум, неоформленная «суть» (напомним, Парацельс как раз и говорил о том, что «начинает копошиться» нечто «прозрачное и без тела» – вероятно, самая душа).

Оказывается, впрочем, что сама эта «суть», будучи чем-то по природе своей неопределенным, находится к тому же в некоем состоянии между жизнью и смертью, и о ней нельзя определенно сказать, жива она или мертва. Так, рассуждая о вирусах, Лепешинская пишет, что это биомолекулы, способные к росту и размножению. По своему происхождению, утверждает она, это «наипростейшая форма, способная к обмену веществ, к жизнедеятельности и стоящая на грани между живым и мертвым … Это есть и „живое существо“ и „неживое вещество“» (87–88; курсив мой. – Е. Д. ). Эта коллизия: жизнь vs форма заставляет предположить, что «жизнь» есть нечто органически враждебное форме. Не удивительно, что эту жизнь суждено было открыть старой революционерке Лепешинской. Ее революционный романтизм помог ей скорее прозреть, чем увидеть то самое бесформенное «живое вещество», что должно было греть душу романтика. Ведь жизнь, лишенная формы, а значит – абсолютно свободная, не ограниченная никакими законами и установлениями, канонами и нормами, – воплощение романтического идеала.

Дискуссия разгорелась в «Биологическом журнале» в 1934 году после публикации статьи Лепешинской о самозарождении ядра и клетки из желточных шаров куриного эмбриона. Усмотрен здесь был, разумеется, «идеализм». Но на специальном языке спорить с Лепешинской было бесполезно – она понимала только идеологические аргументы. Если Лысенко умело использовал их в качестве прозрачных метафор, то Лепешинская на этом языке только и говорила. В ответ на обвинения в том, что ее работы о происхождении клеток из живого вещества «есть не что иное, как возврат к преднаучным фантазиям о происхождении рыб и лягушек из гнилой воды и тины»; что ее «научные опыты» похожи на «фантастические описания»; что «своим открытием она отменяет всю эволюцию и всю современную эмбриологию, но это ее не смущает, так как она желает осуществить „революционный подход“ к проблеме»; что ее идеи – «давно пройденный, младенческий этап в развитии науки» и что они «стоят за ее пределами»; что «дискутировать здесь не о чем и нужно иметь большое чувство юмора, чтобы всерьез опровергать странные мысли, обильно высказываемые за последнее время О. Б. Лепешинской», – она отвечала: «Мы считаем, что постановка вопроса о спонтанном зарождении ‹…› соответствует революционному учению и материалистической идеологии» (25).

И все же сравнение ее работ с «преднаучными натурфилософскими фантазиями» о происхождении живых существ из мертвой материи особенно обижало Ольгу Борисовну. Она настаивала на том, что ее учение отличается от этих «фантазий» «научной методологически выдержанной постановкой проблемы о происхождении клеток не только путем деления, но и путем новообразования из живого вещества» (184), утверждая, что ее противники «идут по пути чистой метафизики и тем самым тормозят советскую науку» (186). Отвечала своим многочисленным противникам Лепешинская обычно таким образом: «‹…› Согласны ли вы, акад. Заварзин, с этой мыслью? Если вы согласны, то вам придется снять с меня упрек в отсутствии определенности при характеристике „живого вещества“. Если же вы с этой мыслью не согласны, вам придется встать в оппозицию к Энгельсу, из которого я цитатно заимствовала вышеуказанную мысль» (190).

Об уровне аргументов старой большевички можно судить из пассажей, которыми обильно пересыпана ее книга, типа: «Экспериментальная биология и дарвинистское эволюционное учение разбили вдребезги виталистские бредни» (74). Ясно, впрочем, что это – идеологический спор: перед нами какие-то идеологические метафоры, смысл которых не вполне пока ясен. То обстоятельство, что полем производства метафор оказывается не вполне привычная к этому биология, не должно смущать: это продолжение спора о человеке в эпоху, когда, по точному замечанию Раймонда Бауэра, «психология per se была буквально искоренена и заменена физиологией и биологией» [1050]. Лепешинская принимает материализм Дарвина, но отвергает его эволюционизм как не оставляющий места для революционных скачков, а «механистическое направление, признающее медленное и постепенное развитие природы, не дающее новых революционных скачков в развитии, новых форм с новыми качествами в науке, – полагала она, – есть вредное антимарксистское направление, против которого должна вестись самая жестокая борьба» (75). Ближайшим врагом оказался Рудольф Вирхов, утверждавший, что клетка является последней морфологической единицей, способной к жизнедеятельности. Его Лепешинская избрала на роль лысенковских «менделистов-морганистов».

Критикуя Пастера и Дарвина за то, что те «не признавали развития в природе и в вопросе о зарождении жизни стояли на точке зрения предсуществования простейших, извечно повторяющихся из поколения к поколению – унаследованных от предков форм жизни» (20), Лепешинская ближе всех подошла к идеям Лысенко. Нет нужды говорить, что в самой своей основе ее «учение» было направлено прежде всего против генетики, не признающей ее революционаризма. Доказывая «возможность нарастания клеток не только путем деления уже существующих клеток, но и путем трансформации живого вещества в сторону образования клеток» (187), Лепешинская утверждала, что ее противники «совершенно не могут переварить новые революционные идеи, идущие вразрез со всеми старыми, принимаемыми ими за истину установками в области генетики» (187), что «причину передачи наследственных качеств надо искать не в хромосомах, а в структуре всей клетки и жизнедеятельности живого в ней вещества» (188) и только при этих условиях «генетики встанут на правильный путь изучения явлений наследственности и не будут стоять на метафизической точке зрения неизменности раз навсегда созданных хромосом. Наследственные качества передаются не только хромосомами, а всей клеткой, всем организмом в зависимости от окружающей среды» (188). И еще более определенно: «Наследственные качества передаются не хромосомами ‹…› Передача наследственных качеств есть более сложный процесс и зависит ‹…› от внешней среды и от социальных условий» (207). Последние утверждения почти цитатно повторяют основные установки Лысенко.