Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Парадоксальным образом, Лепешинская материализовала метафору лысенковцев: те обвиняли генетиков-менделистов в том, что они верят в некие «непознаваемые гены», в некое несуществующее «наследственное вещество». На обвинения в идеализме генетики отвечали тем, что хотя наследственное вещество и оставалось в то время непознанным, в его наличии не приходится сомневаться, поскольку гены вполне материальны. И вот Лепешинская своим «открытием» показала, как выглядел «идеализм» генетиков, заменив их наследственное вещество «живым». По всем остальным параметрам ее открытие было, если можно так выразиться, материализацией «идеализма», приписываемого лысенковцами генетикам.

Своим многочисленным противникам Лепешинская отвечала, что «хотя ее работы говорят сами за себя, но одобрение их со стороны ученых (весьма передовых) не может не радовать» (205) и – цитировала чьи-то высказывания о своих работах (в том числе «крупнейшего американского ученого проф. Чайльда») о том, что они носят революционный характер, что эти работы были очень тепло приняты в разных институтах и даже (!) в обществе старых большевиков, где она выступала с лекциями. Ее главная книга заканчивалась словами о том, что «подобная работа, о которой американский ученый Чайльд выразился как о „революционной работе“, могла быть выполнена только в Советской стране, где передовая революционная наука окружена заботами нашего Правительства и Партии и где она находится под непосредственным покровительством нашего вождя, дорогого, всеми любимого, величайшего ученого тов. Сталина» (223).

Ни самое «учение» Лепешинской, ни его триумф не были бы возможны без поддержки главного советского биолога: взлет карьеры старой большевички был связан с тем, что Лысенко нуждался в расширении научной поддержки после своего возвышения в августе 1948 года, ему необходимы были «открытия», подтверждающие его «учение». А их эффективность обеспечивалась медиальным сопровождением

Специализировавшиеся на актуальных политических сюжетах братья Тур написали пьесу «Третья молодость», в главных персонажах которой трудно не узнать героев «передовой советской науки»: в докторе биологических наук «старой большевичке, человеке прекрасной биографии» Елене Николаевне Снежинской – Ольгу Лепешинскую, а в агробиологе академике Мартыне Петровиче Трофименко – Трофима Лысенко. Авторы не только не пытались скрыть прототипов своей пьесы, но как будто задались целью выставить их напоказ. Так, известно, что среди приемных детей и внуков Лепешинская воспитывала сына Долорес Ибаррури Рубена, пока мать не могла быть с ним. Он погиб под Сталинградом. Все это воспроизводится в пьесе: от попадания испанского ребенка в семью Снежинской, затем чудесного нахождения его матери, а после – его ухода добровольцем на фронт и героической гибели. Даже само учение Снежинской чудесным образом оказывается учением о живом бесструктурном веществе и неклеточных формах жизни. Это учение она излагает… завхозу института (но главным образом, разумеется, зрителям):

около трехсот лет тому назад, после изобретения микроскопа, ученые обнаружили, что все растительные и животные организмы состоят из мелких-мелких ячеек, ну, вроде пчелиных сот. Это и есть клетки… Во второй половине прошлого века немецкий ученый Вирхов… разработал теорию, по которой жизнь начинается только с клетки. Вне клетки нет ничего живого, и все клетки возникают только путем деления других клеток. Вирховианцы полагают, что когда-то, на заре жизни, каким-то образом возникла первая клетка, праматерь всего живого на земле… Стало быть, выходит, что появление первой клетки можно объяснить только вмешательством сверхъестественных сил, проще говоря, бога… Нa основе этого лжеучения выросла реакционная теория наследственности Вейсмана, Менделя, Моргана [1051].

Если с ненавистной генетикой учение о клеточной структуре органического мира было связано, то его увязка с религией требует объяснения. Если клетка возникает только от деления предшествующей клетки (закон Вирхова: «omnis cellula e cellula» [1052]), то смерти нет. Как заключала из этого Лепешинская, «то, что не имеет конца, не имеет и начала»; это, в свою очередь, создавало нишу для источника бессмертия и вечной жизни – бога. Поэтому цель ее «учения» была вполне очевидна: доказать противное. Проблема, однако, состояла в том, что «открытия» Лепешинской, как и «открытия» Лысенко, не опирались на факты, не имели под собой никакой доказательной базы. Кроме того, официальные биографы как Лысенко, так и Лепешинской не могли обойти этой странной для науки заточенности их исследований на предопределенный (якобы «предугаданный» классиками марксизма) результат. Сафонов писал, что «бесстрашие» Лепешинской в науке состояло в «ясности сознания своей цели, абсолютной теоретической готовности к тому, что вдруг мелькнуло в микроскопе» [1053]. В переводе с советского пафосного официоза это означало, что теория должна оправдать цель, а практика – подчинить наблюдаемое этой целесообразности.

Но то, что «вдруг мелькнуло в микроскопе», мало кого убеждало. Как пишет Рапопорт, цена исследованиям Лепешинской была известна всем тогда же. То, о чем решились сказать только после смерти Сталина, ни для кого не было секретом: «Просмотр ее гистологических препаратов убедил, что все это – результат грубых дефектов гистологической техники» [1054]. Не удивительно, что материализация этих открытий могла состояться только на сцене, на экране, на страницах беллетристики, в массовой печати.

В своей книге «Бесстрашие» Вадим Сафонов посвятил целые страницы захватывающим описаниям того, что «Лепешинская видела своими глазами» и что открывалось ее «глазу исследователя». Она видела, как возникает жизнь из пустоты и/или мертвой материи. Она видела то, чего никто никогда не видел. Но не потому, что этого не существовало в природе, а потому, что «никто еще не наблюдал этого удивительного зрелища… Да и как было наблюдать? Люди, не искавшие того, что искала (и что нашла) Лепешинская… только начинали свои наблюдения там, где Лепешинская уже почти заканчивает свои» [1055]. Эти описания – настоящая научная фантастика, которая, однако, претендовала на абсолютный реализм и, более того, на научную доказательность. Прямые апелляции к реальности и претензии на научность заявляются от лица Лепешинской и в пьесе братьев Тур, где Снежинская повторяет, что «проверка – это мать исследования…» и постоянно спорит именно о доказательности своих открытий. Интересно, что находит она эту доказательность в «предугаданности» (а точнее – заданности) этих открытий марксистским учением:

Лошкарев. Приведенные вами факты сами по себе не лишены интереса. Но в выводах много спорного.