Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Снежинская. Но выводы-то из фактов, а не с потолка! Они предугаданы еще Энгельсом.

Лошкарев. Энгельса можно понимать по-разному.

Снежинская. Нет, молодой человек, Энгельса можно понимать только по-большевистски. А вы хотите понимать Маркса и Энгельса поудобней, приспособить их к себе.

Лошкарев. Елена Николаевна, это политическое обвинение.

Снежинская. А я не привыкла отделять науку от политики, Виктор Львович!

Слово «предугадал» постоянно повторяется в пьесе: «Опровергая Вирхова, – заявляет Снежинская, – Энгельс гениально предугадал, что жизнь существует и в доклеточной стадии, что есть простейшие существа, стоящие еще ниже клетки. Стало быть, жизнь в ее начальной форме создана не божеством, а сама родилась из мертвой материи, в процессе ее вечного развития. В доказательство этого материализма мы пытаемся искусственно создать клетку из вещества, не имеющего клеточной структуры».

Служа лишь для подтверждения «предугадываний» великого учения, наука сама идей не порождает. Интересно, что речь идет даже не о предсказании, но предугадывании . Столь важная роль угадывания в науке снижает значение в ней исследования и поиска, степень верифицируемости их результатов, а телеологическая заданность превращает естествознание в поле доказательств правильности политических выводов классиков марксизма и их «предугадываний». Будучи намертво связанной с ними, наука обречена на неувядаемую актуальность.

Неудивительно, что открытие Снежинской «имеет значение для практики. Для медицины, для сельского хозяйства. Возьмем, к примеру, такое страшное проклятие человечества – рак. До сих пор медики изучали раковые клетки. Но что если преградить путь этой болезни еще в доклеточном развитии? Сюда, быть может, надо перенести центр исследований». Или: «Разгадав тайну образования клетки, мы научимся обновлять жизнь. Да, обновлять клетки живого организма! Сбудется благородная мечта русских ученых. Наука откроет человечеству третью молодость». Вот где открывается поле для революционного романтизма: «Полный расцвет всех чувств, интеллекта, творчества, – заявляет восьмидесятилетняя Снежинская, – должен наступать нормально у человека лет этак в шестьдесят-семьдесят».

Дочь Снежинской, действующая в пьесе, имела своим прототипом дочь Лепешинской Ольгу Пантелеймоновну. Последняя, кстати член партии с 1918 года, была не только помощницей матери в научной работе, но и писательницей. Посетивший их «семейную лабораторию» (а лаборатория Лепешинской располагалась в ее квартире, и работали в ней кроме нее самой ее дочь и зять – «настоящая семейная научная артель») Яков Рапопорт вспоминал, как Ольга Пантелеймоновна посвятила его в исследование, выполняемое ею самой:

Привожу текстуально эту ошеломляющую информацию: «Мы берем чернозем из-под маминых ногтей, исследуем его на живое вещество», т. e. этот опыт, по-видимому, тоже служил одним из экспериментальных обоснований зарождения живых организмов из неживого вещества. Я принял эту информацию Ольги Пантелеймоновны за шутку, но в дальнейшем я понял, что это было не шуткой, а действительной информацией о научном эксперименте [1056].

Реакция Рапопорта вполне характерна для тех противников Снежинской, о которых маститый академик Трофименко заявляет в пьесе: «Те работники науки, которые еще не изжили в своем научном мышлении метафизического подхода, склонны отрицать теоретические выводы профессора Снежинской».

«Передовых советских ученых» окружают в пьесе как восторженные молодые преданные почитатели-ученики, так и антагонисты в лице академиков Кленова и Квашнина, а также беспринципного политикана главного редактора журнала «Вопросы биологии» Лошкарева, который, будучи заодно с генетиками, пытается быть «и нашим и вашим». И хотя все они против Снежинской-Лепешинской, Квашнин, будучи настоящим ученым, в финале вынужден поверить в правоту своего научного оппонента, а Кленов, являясь зловредным карьеристом, до конца упорствует в своей борьбе с «творческим дарвинизмом». Являясь директором Института биологических проблем, где работает Снежинская, он не дает ей проводить исследования, а во время эвакуации института губит результаты ее многолетних опытов.

Развивается традиционный сюжет заговора рутинеров против ученого-новатора. Кленов и Квашнин хотят «координированно ответить Снежинской и раз навсегда положить конец этим антинаучным претензиям, этим рискованным экспериментам», напечатать коллективное письмо. Речь идет о реальном «письме тринадцати» – безуспешной попытке остановить продвижение Лепешинской к научному Олимпу. Да и что противникам неостановимого вознесения Лепешинской оставалось делать? Они, говоря словами восторженного биографа победившей Лепешинской, «не опровергали Лепешинской, не пытались противопоставить приведенным фактам какие-либо иные факты, сотням ее опытов – другие опыты, точным ее фотодокументам… Впрочем, тут и нечего было противопоставить, эти фотодокументы существовали. Но рецензенты… предавали анафеме инакомыслие. Договорились до обвинения в подлоге». Это – «методы борьбы, бесконечно далекие от подлинных поисков научной истины и так хорошо знакомые по травле мичуринцев морганистами…» [1057].

На заявление Квашнина о том, что лаборатория Снежинской «мешает науке» одна из ее учениц Полынцева с вызовом отвечает: «Устаревшей – да. И если понадобится, – мы сломаем ее вовсе». Главным аргументом в пользу открытий Снежинской является их революционность. При этом всеми вокруг деятельность Лепешинской, напротив, сравнивалась со средневековым знахарством. Сами идея «живого вещества», отказ от клеточной природы живых организмов и связанного с именем Вирхова понимания патологии как патологии клетки были отказом от научной медицины, уходом в эпоху «бластемы», рассуждений о «соках» организма и чуть ли не к Гиппократу. Это была вполне романтическая биология. Подобно тому как романтиков влекли готические руины, Лепешинскую влек Парацельс. Кленов обвиняет Снежинскую в том, что она «тянет науку вспять, в средневековье». Он не находит исторического оптимизма и романтики в трудах старой революционерки Снежинской, а она искренне верит, что это ее оппоненты «тянут науку вспять» и только она двигает ее вперед, о чем она и говорит своему научному оппоненту:

Снежинская. Да, я старый человек. Но жизнь человеческая измеряется не годами, а трудами. Сколько я знаю большевиков юных в семьдесят лет. Горячих и неугомонных, как в молодости. Поймите, Иван Куприянович, что предклеточный мир стучится к нам в двери, звонит во все звонки. Не я, так другой советский ученый изучит его законы; и гениальное предвидение Энгельса о доклеточных формах жизни двинет далеко вперед науку. Я отдаю должное многим вашим трудам, но никогда не примирюсь с вашими заблуждениями.