Нэнси Митфорд - Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

Зима выдалась на редкость холодная, а из-за отсутствия суда дознаний и суда прошений, прекративших работу в знак протеста против действий короля, опять возросла нужда и безработица. Те из придворных, кто поддерживал связи с Парижем, начали не в шутку тревожиться из-за сложившегося положения. За границей ощущали опасения, как бы с королем не приключилось чего-нибудь дурного.

В начале января 1757 года двор перебрался в Трианон. В холодную погоду Версаль с его громадными залами и дымящими каминами был страшно неприютен. Правда, в малых апартаментах короля было достаточно тепло, но не нарушать же требований этикета! Каждый день в определенное время всем полагалось собираться в парадных залах в полном придворном облачении, а король каждое утро в ночной рубашке и босиком вынужден был спешить в холодную дымную парадную опочивальню для торжественного вставания. В Трианоне жизнь была куда сноснее, хотя и там люди дрожали от холода возле жарко пылавших каминов. Мадам Виктория заболела инфлюэнцей и ее оставили в большом дворце. 5 января король отправился туда, чтобы побыть с ней после обеда. В шесть часов вечера экипажи ждали возле кордегардии, чтобы отвезти короля с придворными кавалерами обратно в Трианон. По обеим сторонам от выхода построились швейцарские гвардейцы, собралась небольшая толпа зевак, вся сцена освещалась горящими факелами.

Король сходил по ступенькам в сопровождении дофина, герцогов Ришелье и Айенского и двух конюших. Вдруг какой-то человек протиснулся между солдатами, нанес королю, как показалось, резкий удар, вернулся в толпу и встал на месте, не снимая шляпу. Король проговорил: «Герцог д’Айен, меня кто-то ударил». Ни дофин, ни герцог не видели, что случилось, потому что как раз старались рассмотреть нижнюю ступеньку в неровном свете факелов. Ришелье, который шел за ними, сказал: «Это вон тот человек в шляпе». Король коснулся своего бока, увидел, что рука в крови, понял, что его ударили ножом, и сказал: «Я ранен. Арестуйте этого человека, но не причиняйте ему вреда». Затем добавил, что может идти сам, и поднялся к себе в спальню.

Наверху обнаружилось очень сильное кровотечение, король ослабел от потери крови, решил, что, возможно, умирает, и попросил немедленно позвать исповедника. Воцарилось крайнее замешательство. Двор уже несколько дней жил в Трианоне, так что на кровати не было простыней, не могли отыскать ночной рубашки, а хуже всего, что не было и доктора. Король потерял сознание, затем пришел в себя и снова потребовал исповедника. Из городка Версаля привезли священника. Король поспешно исповедался и просил отпустить ему грехи, уверяя, что если выживет, то снова исповедуется как следует. «Я целиком и полностью прощаю своего убийцу», — заключил король.

После отпущения грехов ему полегчало. Явился хирург, тоже из города, однако лишь промыл рану, не решаясь на дальнейшие манипуляции. Наконец из Трианона прибыл Ла Мартиньер, личный врач короля. Он нашел, что жизненно важные органы не пострадали и что рана неглубока, так что все обойдется, если нож не был отравлен. Последнее казалось вполне вероятным, так как названный нож, лежавший у всех на глазах на каминной полке, вряд ли мог претендовать на роль смертоносного оружия. Это был перочинный нож с двумя лезвиями, меньшим из которых и был нанесен удар. При мысли о яде всеобщая тревога удвоилась.

В передней собрались некоторые министры, дофин спросил их, не следует ли созвать государственный совет. Берни сказал, что с его точки зрения это необходимо, и Ришелье послали за остальными министрами. Тут подоспели дочери короля. Увидев отца лежащим на голом матрасе, пропитанном кровью, они все как одна повалились без чувств. Затем подошла королева и тоже рухнула на пол. Дофин не переставал проливать слезы, но головы не терял и всем распоряжался. Король снова пожелал исповедаться, но его исповедника никак не могли разыскать, поэтому ему предложили еще одного городского церковного настоятеля, пользовавшегося большим уважением. Король долго оставался с ним наедине и пожелал, чтобы его соборовали.

Послали за миррой, которая и была доставлена, и за кардиналом де Ларошфуко, которого найти не удалось. Соборование откладывалось. Явился личный королевский исповедник, король провел с ним еще полчаса, а потом велел всем войти к нему и при людях просил прощения у жены и дочерей за все те случаи, когда приносил ей горе, а их заставлял испытывать неловкость и стыд за отца. Обратившись к дофину, он произнес, что счастлив сознанием, что теперь у Франции появится хороший правитель. Все заливались слезами. Придворные между всхлипываниями шептались о том, что теперь плохо дело маркизы де Помпадур. Бедная маркиза, которая тоже поспешила во дворец из Трианона, находилась во вполне понятном состоянии. Ей, конечно, не следовало входить к королю, и потому пришлось ждать новостей у себя в апартаментах. Вскоре после полуночи к ней вошел доктор Кене и сообщил, что король вне опасности и даже мог бы при желании отправиться на бал. Каково же было ее облегчение! Однако наряду с ним маркиза терзалась страхами за свое будущее. Что ему наговорили все эти священники? Не отошлет ли он ее прочь? Она жаждала получить от короля весточку, но весточки все не было.

Тем временем охрана пытала Дамьена, человека, покушавшегося на жизнь короля, чтобы выяснить, не имел ли он сообщников. Но он произнес лишь: «Берегите дофина», и прибавил, что о нем, Дамьене, скоро заговорят в народе и что он умрет в муках, как Иисус Христос. Машо велел принести дров и едва не сжег его на месте заживо. Этому помешал версальский прево, чья юрисдикция распространялась и на преступников, арестованных за стенами дворца, и увел Дамьена в тюрьму.

В Париже, куда новость о покушении долетела очень быстро, люди собирались в церквах, и тысячные толпы всю ночь простояли возле ратуши в ожидании новых бюллетеней о здоровье короля. Герцог де Жевр велел развести два громадных костра, чтобы люди не замерзли насмерть. Принцы крови, послы, президенты верхней палаты парламента, не теряя времени, этой лунной и отчаянно холодной ночью поспешили в Версаль. Дорога была забита экипажами. Что до членов суда дознаний и суда прошений, все еще бастовавших, то они сразу собрались в одном из храмов на молебен, после чего направили письмо господину Money, главному президенту парламента, с просьбой заверить короля в их любви к нему. Несмотря на все разногласия и трения между королем и его народом, он все еще оставался Людовиком Возлюбленным.

Если король не слишком сильно пострадал физически, то он получил тяжкое душевное потрясение. Ему казалось, что Дамьен — это орудие всего французского народа и что этот народ, который он любил, с которым таинство коронации соединило его, как узами брака, желает его смерти. Тогда он и сам не хочет жить. Совсем недавно он нашел у себя на каминном коврике записку со стишком: «Ты ездишь то в Шуази, то в Креси, а не пора ли ехать в Сен- Дени?» (Там была усыпальница французских королей). Этот и множество других пасквилей, множество признаков его непопулярности вспоминались королю, пока он лежал в постели. Он говорил: «Тело в порядке, но здесь, — прикасался он ко лбу, — обстоит неважно и не проходит».