Нэнси Митфорд - Влюбленный Вольтер [Voltaire in Love]

Эмилия пока оставалась в Париже, продолжая брать уроки у Мопертюи, выезжать в свет и играть в азартные игры. Вероятно, она не могла сразу отправиться в Сире из-за болезни своего полуторагодовалого младенца. Он умер в сентябре. В ту эпоху смерть ребенка редко считалась большим несчастьем. Родители мало занимались своими чадами и даже ждали, что одного-двух приберет Господь. Однако, к своему собственному удивлению, мадам дю Шатле сильно опечалилась. На другой день она писала Мопертюи, что вынуждена отдаться скорби. Если он хочет ее навестить и утешить, то найдет совсем одну. Она сказала слугам, что никого не желает видеть, но нет таких обстоятельств, при которых его лицезрение не доставило бы ей величайшего удовольствия. И даже тогда Эмилия не поспешила в Сире, а еще несколько недель жила в Париже, пока Мопертюи не отбыл в Швейцарию. Вольтер почти три месяца обретался в одиночестве.

Все это время он занимался переустройством и украшением Сире. Он нагнал в дом каменщиков и штукатуров, планировал в саду террасы, арки и аллеи. Поскольку Вольтер не мог обходиться без общества, он стал приволакиваться за двумя своими соседками, юной графиней де ла Невиль и не столь юной мадам де Шамбо- нен. Когда строители чересчур ему досаждали, он переселялся к мадам де ла Невиль, а мадам де Шамбонен приезжала играть с ним в трик-трак. Эта веселая пампушка стала, и навеки, его верной рабой. (Она уже была знакома с мадам дю Шатле, с которой училась в пансионе.) Обе женщины постоянно посылали в Сире то дичь, то птицу, то персики, за которые Вольтер благодарил их стихами и прозой, пересыпанными комплиментами. “Париж там, где обитаете вы”. Что может звучать сладостнее для провинциалки?

Наконец, в октябре, когда Вольтер читал письмо от Эмилии, где говорилось, что ее приезд опять откладывается, появилась она сама с сотней свертков и окончательно перевернула дом вверх дном. “У нас теперь кровати без пологов, комнаты без окон, полированные бюро без стульев, прелестные коляски без лошадей”. Мадам дю Шатле перенесла изнурительное путешествие, разбита ездой в неудобном экипаже и всю дорогу не сомкнула глаз, но ее одолевает жажда деятельности. Она смеется и шутит, нисколько не тяготясь неудобствами своего нового жилища. Очарованный Вольтер почти не протестует, когда она отменяет все его распоряжения: на месте задуманных им окон велит сделать двери, а на месте дымоходов — лестницы. Какое счастье, что он не успел насадить огород, потому что маркиза не преминула бы превратить его в цветник. Все это Вольтер рассказывает мадам де Шамбонен, своей aimable Champenoise (любезной шампаночке), без которой совсем не может жить. Поскольку для нее нет кровати (почему, о почему трое должны спать на трех кроватях?), они будут присылать за ней коляску, легкую как перышко, которую помчат кони, огромные как слоны, чтобы она проводила с ними весь день. Друзьям не пристало разлучаться из-за отсутствия какой-то кровати. Мадам де ла Невиль не в состоянии к ним присоединиться, потому что она в интересном положении, так Вольтер сам поспешит отвезти к ней мадам дю Шатле, ведь он теперь не одинокий мужчина. Когда комнаты для гостей будут отделаны, обе очаровательные соседки должны приехать и разделить его счастье. Вольтер писал так, как будто был хозяином замка и законным супругом его хозяйки. Тем временем дю Шатле храбро сражался с немцами, довольный, что его имение благоустраивается, а жена совершенствуется в математике. В Сире за все платил Вольтер, но с присущей ему практичностью он учитывал затраченные деньги как данные в долг дю Шатле.

На Рождество Эмилия вернулась в Париж. По свидетельствам друзей, она вела там такую рассеянную жизнь, что ее невозможно было застать дома. Очень много времени она проводила с четой Ришелье и опять бегала за Мопертюи. В Сочельник: “Лучше мне было остаться в Сире, а вам в Базеле, чем так редко вас видеть. Я хочу вместе с вами отпраздновать рождение Элохима. Почему бы вам не прийти и не выпить за Его здравие вместе с Клеро и со мной? Я буду ждать вас между восемью и девятью. Мы пойдем на полуночную мессу и послушаем рождественские гимны на органе, а потом я отвезу вас домой. Я очень на это рассчитываю, если не воспротивится мадемуазель Деланьи”.

Вольтер вновь остался в Сире один. Без дела он не сидел. Работы в доме шли полным ходом, он заканчивал “Альзиру”, продолжал “Орлеанскую девственницу”, воевал со своими немощами и писал письма, число которых день ото дня росло. К Тьерьо, по-английски: “Ты говоришь, что готов покинуть Англию и приехать ко мне. Неужели это правда? Можешь ли ты осчастливить меня таким доказательством своей привязанности?.. Да будет твое обещание не мимолетным порывом чувствительной души, но твердым решением сильного и благородного ума. Приезжай, мой милый, заклинаю тебя. Нет никаких сомнений, что жить мне осталось не больше нескольких лет, так не лишай меня удовольствия провести эти мгновения с тобой... Писательство — ничто, если рядом нет друга, а друг, не умеющий читать, — неважная компания. Но друг, подобный тебе, — настоящее сокровище”.

С почтой из Парижа он получил “Японские сказки” Кребийона-сына (полные скабрезностей и издевок надо всем и вся, начиная с герцогини дю Мен и кончая буллой “Unigenitus”). Вольтер заметил, что если бы он сам сочинил такое, его бы заточили в Бастилию. Вскоре до него дошла весть, что молодой Кребийон в Бастилии. Тогда он сказал, что государство совсем не жалеет средств на содержание авторов в тюрьме, но если заходит речь о какой-нибудь крошечной пенсии для писателя, на это у него никогда нет денег. Это было не совсем справедливо. Сам Вольтер получал недурную пенсию от королевы, и даже в тот период, когда находился в Англии.

«А как продвигается “Рамсес”? — спрашивал он Си- девиля, приютившего у себя в Руане Линана. — Уверен, в нем множество поэтических жемчужин и гениальных мыслей». Он добавлял, что искусство удерживать внимание зрителей в течение пяти актов, это дар, ниспосылаемый свыше. Кроме того, у каждой пьесы есть собственная причудливая судьба, которую невозможно предсказать, пока не поднялся занавес.

Вольтер одолжил деньги некоему аббату Маккарти, который уехал на Восток, не расплатившись. И вот пришло известие, что в Константинополе аббата подвергли обрезанию и посадили на кол. Вольтер заметил, что ему многие должны, но до сих пор никого за это на кол не сажали.

Он с волнением ждал, как публика примет его “Альзиру”. Если пьеса провалится, “мои враги будут торжествовать. Дефонтены этого мира уцепятся за возможность осмеять меня и оплевать. Ибо такова людская несправедливость: ничто не наказывается так жестоко, как желание доставить удовольствие, когда попытка не удается”.