Нэнси Митфорд - Влюбленный Вольтер [Voltaire in Love]

Даже когда Вольтер исходил злостью, его перо не сажало клякс. Письма, которые теперь кипами увозила из Сире почта, были написаны, как и всегда, мелким, аккуратным, разборчивым почерком, что отнюдь не делало их менее гневными. Выражений он не смягчал: “Как я раскаиваюсь, что вытащил его из Бисетра и спас от Гревской площади. Лучше сжечь попа, чем уморить читателей”. ( Для Вольтера не было слова более оскорбительного, чем “ешшуеих” — нудный. “Какой же вы нудный человек”, — обругал он как-то Жана Батиста Руссо, исчерпав все другие эпитеты'.) Дефонтен, невозмутимый, высокомерный и наглый сверх меры, возражал: пусть-де его простят, но он не может согласиться, что если кто-то вытащил его из тюрьмы, он, известный критик, должен хвалить этого “кого-то” до скончания вечности. У него, в конце концов, свои принципы. Он выполнил свой долг по отношению к “Цезарю”, опубликовав заявление, что издание было дефектным. Вольтер немножко поостыл, но очень скоро опять взорвался: Дефонтен напечатал одно из его стихотворений к Эмилии после убедительных просьб этого не делать. Оба противника играли в опасную игру. Дефонтен не мог себя чувствовать уютно, когда его обзывали педерастом, так как он по-прежнему им оставался, а педерастия все еще каралась смертью. Вольтеру же, при неопределенности его отношений с “Блюстителем”, то есть министром юстиции, грозила бедой та критика, которую позволял себе Дефонтен. Аббат коварно привлекал внимание властей ко всему революционному и вольнодумному в произведениях писателя. В интересах обоих было бы оставить друг друга в покое. Но “qui plume а guerre а” (кто имеет перо, имеет войну), как говорил Вольтер. Однако пока они только мерялись силами, настоящая битва была впереди.

В разгар этой кутерьмы заболела мадам де Бретей, жившая под Парижем, и мадам дю Шатле бросилась к ней. Она нашла свою мать вне опасности и уже через неделю могла спокойно ехать назад. Единственное, чего ей хотелось — это увидеться с Мопертюи. Эмилия написала ему письмо с пометкой — “доставить немедленно по месту нахождения”. “Если вы меня еще хоть немножко любите, приезжайте повидаться. Вы для этого достаточно хорошо знаете мою мать. Если желаете, она никогда не узнает, что вы здесь были”. Но Мопертюи не приехал и даже не ответил.

Жизнь в Сире начала входить в колею. Дю Шатле смирился с присутствием Вольтера у своего очага. Все получилось так, как надеялась Эмилия. Мужчины даже прониклись друг к другу симпатией. История, будто бы дю Шатле, застав как-то Вольтера с другой женщиной, гневно укорял его за то, что он “им неверен”, скорее всего вымышлена, но очень характерна. Он был серым человеком, но понимая, что не может равняться умом с учеными друзьями своей жены, никогда не навязывал им своего общества. Маркиз любил обильные трапезы в установленное время и не одобрял распорядка дня Эмилии и Вольтера. Работая, они перекусывали, когда придется. Поэтому дю Шатле трапезничал с Линаном и сыном: обедал в полдень и ужинал в восемь. Он гордился своей женой, но мог прекрасно обходиться без нее. Во всяком случае он пропадал в своем полку по нескольку месяцев кряду. Рабочие наконец-то свернулись и покинули дом, уступив место гостям. Это было очень важно. Вольтер обожал общаться с друзьями и нуждался в актерской труппе. Оторванный от Комеди франсез, где когда-то дневал и ночевал, он был лишен возможности шлифовать свои пьесы на подмостках. Оставался один выход — привлечь любителей. Вольтер оборудовал маленький театрик на чердаке (он существует и по сей день), и с тех пор каждый, даровитый или бездарный, кто в состоянии был затвердить роль, находил в Сире самый радушный прием. Не забыли никого из соседей, маленькую дочку мадам дю Шатле часто забирали из монастыря и заставляли играть. На сцену вытолкнули даже маркиза дю Шатле, показавшего себя никудышным лицедеем.

Размеренная, спокойная, насыщенная творчеством жизнь, которой так наслаждался Вольтер, иногда нарушалась. То он узнавал от своих высокопоставленных друзей, что тучи над ним сгущаются, и на несколько недель исчезал в Голландию, то ввязывался в тяжбу, которая требовала его присутствия в суде. Новая склока с Жором вылилась в судебный процесс, в ходе которого выяснилось, что Вольтер (хотя он вполне мог быть пострадавшей стороной) лгал. Ему перестали верить. Даже такие друзья, как герцог Ришелье, пожимали плечами, не желая слушать его объяснения. Они убедили его отказаться от претензий. Потом супруги дю Шатле были втянуты в один из тех правовых споров, которые в восемнадцатом веке, случалось, переживали несколько поколений. Мадам дю Шатле вела дела за своего мужа, и это вынуждало ее время от времени выезжать в Брюссель. Вольтер ее сопровождал. Но отныне их домом был Сире.

Здесь они жили, работали, и здесь развивался их знаменитый роман. Он действительно мгновенно стал знаменитым. Ревнивые взоры следили за любовниками из всех уголков Европы. Зависть вызывала не столько их близость, сколько мысль о блестящих остротах, уносимых холодными ветрами Шампани. Современники были вне себя, потому что из всех развлечений они превыше всего ценили занимательную беседу. Всякая вес- точка, приходившая из Сире, любое действие или высказывание обсуждались со страстным интересом. Хозяйки парижских салонов так злились на Эмилию за то, что она похитила Вольтера, словно они были театральными антрепренерами, а он примадонной. По мере того как они больше и больше распалялись, Эмилия, по их уверению, становилась все непривлекательней и непривлекательней. Ее уродство просто не давало светским дамам покоя. Мадам дю Деффан, считавшаяся подругой маркизы, не ленилась вновь и вновь изображать ее увешанной бриллиантами жердью в дешевой нижней рубашке. Кузина Эмилии, мадам де Креки, говорила: “Мы не могли без смеха слышать о возвышенном гении и глубоких познаниях мадам дю Шатле”. У таких женщин слишком куцые мерки, чтобы подступаться с ними к Эмилии. Когда они озадачены или немного испуганы, то часто находят выход в идиотском хихиканье. Все это нимало не беспокоило маркизу, пока она жила, и не может принизить ее теперь, когда она мертва. Эмилия была на тысячу голов выше этих ничтожеств — незаурядная личность, как сказал Сент-Бёв, — “pas une personne vulgaire”. Она была образованна, как редкие представительницы ее пола. Ее научные и математические познания превосходили Вольтеровы и высоко оценивались теми, кто имел право судить. Мопер- тюи, возможно, никогда ее не любил, но искренно ею восхищался: “столь же красивая, сколь обаятельная, самая милая и любезная женщина во Франции”. “Удивительно было видеть, — вспоминал он позже, — высокую ученость, казавшуюся привилегией нашего пола, в соединении с самыми привлекательными женскими свойствами. При ее уме и остроумии, никакого недоброжелательства. Она никогда ни о ком не говорила гадостей”. Но что особенно поражает, так это неизменное уважение к ней Вольтера. Он видел людей насквозь и характер имел отнюдь не рыцарский. Он часто бывал груб и разил пером наповал. Вольтер жил с Эмилией в теснейшей близости и знал ее, что называется, с изнанки, но лишь раза два высказался о ней не совсем почтительно. Эти оговорки были, конечно, подхвачены и раздуты. Однако почти каждый день в течение шестнадцати лет в письмах, стихах, посланиях и посвящениях он расточал ей восторженные хвалы. Если он переусердствовал, дав повод к издевкам (“некоторые шутники могут сказать, что и не догадывались, какую великую мыслительницу залучили в постель”, — писал друг Сидевиля), нет сомнения, что чувства его были искренними. Это невозможно оспорить. Мадам дю Деффан и не пыталась, зато она пустила сплетню, будто Эмилия привязана к Вольтеру только потому, что он вытащил ее на авансцену и обеспечит ей местечко в вечности. В то время мадам дю Деффан ничего не знала о любви и многих ее причудах. Ее собственное бедное старое пустое сердце еще не начало биться, чтобы в конце концов оказаться разбитым.