Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Времена всё хуже — но разве могут все эти важные господа одолеть наших молодых весельчаков?

Так начиналась песня про одно весьма шумное лицейское происшествие.

Фома был дядька-слуга, которого начальство выгнало за историю с «гогель-могелем» (лицеисты собрали ему денег, сколько смогли). Дельвиг (барон) в деле не участвовал. «Предполагается,— вспоминал Пущин,— что песню поёт Малиновский, его фамилию не вломаешь в стих. Барон — для рифмы…

Мы, то есть я, Малиновский и Пушкин, затеяли выпить гогель-могелю. Я достал бутылку рому, добыли яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара. Разумеется, кроме нас были и другие участники в этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором чересчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернёр заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору. Тот после ужина всмотрелся в молодую свою команду и увидел что-то взвинченное. Тут же начались спросы, розыски. Мы трое явились и объявили, что это наше дело и что мы одни виноваты».

Гауеншильд, справлявший тогда должность директора, донёс министру. Разумовский приехал из Петербурга, вызвал троих из класса и вынес им строгий выговор. Этим не кончилось — министр приказал лицейскому начальству прибавить ещё наказания по собственному разумению.

Постановили: «1) две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы;

2) сместить нас на последние места за столом, где мы сидели по поведению; и

3) занести фамилии наши, с прописанием виновности и приговора в чёрную книгу, которая должна иметь влияние при выпуске».

Первый пункт приговора был выполнен буквально.

Второй смягчался по усмотрению начальства: последних по истечении некоторого времени постепенно продвигали опять вверх…

«По этому поводу,— помнит Пущин,— были тут же сложены стишки, не слишком складные, но весёлые и красноречивые»:

В числа, места («первый, последний»), любили играть — всю жизнь подписывали письма друг другу лицейскими номерами. Начальство же любило выстраивать их сообразно успехам: номер первый (из 30 возможных) — Горчаков или Вольховский. Пушкин шёл восемнадцатым, девятнадцатым, потом и ниже.

Но эту табель рангов лицейская братия (или, как сами себя честили, «скотобратия») отвергает решительно и демократически:

К счастью для провинившихся, последний их директор Энгельгардт убрал порочащую запись из «чёрной книги» — и от всей истории осталось лишь очередное послание № 14-го к № 13-му:

Иван Иванович Пущин писал свои мемуары на склоне дней, 40 лет спустя, однако по многим проверкам видно, как хорошо и свежо он всё запомнил. Пир, вино, Вакх — об этом много, часто упоминалось в лицейских стихах. Пиры запретные («гогель-могель») и пиры, где участвуют некоторые любезные учителя, например Александр Иванович Галич:

Смешно и скучно в весёлых лицейских попойках видеть нечто вроде «общественного протеста», освобождения; но глупо было бы не видеть, что чаша, заздравный кубок, легко и небрежно переходит в вольность, даже символизирует её.

Вскоре после окончания Лицея многие воскликнут вместе с Пушкиным:

Ещё через несколько лет:

В Лицее же вскоре после только что описанной истории мы наблюдаем проштрафившихся «мужей с разных концов обеденного стола», когда они собираются возле заболевшего Пушкина.

Вот они, «пирующие студенты»: им 15—16 лет, весёлые, свободные, не видимые в этот час начальством!

Мы позволим себе «на полях» этого стихотворения дать несколько кратких объяснений: