Михаил Тяглый - Холокост в Крыму

Когда мы вышли во двор здания, народу было очень много, и уже были крики и слезы, потому что вещи были отобраны, и вообще, по обращению немцев с евреями было видно, что это конец. Разговор был такой, что евреев увозят, потому что уже увозили народ с этого двора, отсчитывали по 40 человек на машину и вывозили со двора. Детей отобрали там же. Сказали, что есть специальные детские дома, туда будут детей направлять. Матери детей не давали, их вырывали насильно. Днем было еще кое-как терпимо, а ночью был ужас, женщины плакали.

Вечером часов в девять пришел офицер и солдаты с фонарями, отобрали молодых девушек. Мы сидели в темноте, а кое-кто жег плошки. Офицер отбирал девушек, а солдаты уводили их, куда они потом направлялись и где они — неизвестно. В особенности грудных детей матери не давали, это была ужасная картина.

В тех семьях, где были матери с девушками, при отборе девушек офицером, были ужасные сцены прощания. Помню один случай, двое стариков и дочь у них была очень красивая. Мать ее не хотела отпускать, офицер схватил мать, а двое солдат девушку, и таким образом оторвали ее от матери.

Из нашего двора была одна еврейка, у нее были четверо детей, муж ее работал в клубе НКВД киномехаником, звали ее Эсфирь. У нее забрали всех детей, это было ужасно, она маленькая, тщедушная, обхватила всех четверых, ее немец чуть не задавил, когда отрывал от детей.

Я всю ночь ходил по двору. Там же была моя сестра, детей у них не было, у одной сын был тогда же эвакуирован... Мой дядя имел большую семью, но они были в другом пункте сбора — в мединституте.

Особенно ужасна была ночь: дети просили воды, воды не давали, и нас патруль не пропускал за водой, били прикладами. Патруль был немецкий.

Настроение было такое, что все ожидали конца. Утром часов в десять я попал в число 40 человек. Эта обстановка, женские крики и слезы, эта ночь убила в нас все. Ни о чем не думал, знал, что сопротивляться бесполезно, только думал — скорей бы конец. Хорошо знал, что расстреляют. С этим я смирился с момента выхода из дома. ...

Когда нас отсчитали 40 человек, вывели через садик на Пушкинскую улицу, и через калитку вывели на улицу, там стоял автобус. День был пасмурный, падал снег, а лежавший на земле снег таял. Нас посадили в автобус, с нами два немца, они сопровождали нас. При входе стояли два солдата, около ограды стояли также солдаты.

Ночью, когда были в здании, среди некоторых евреев был спор и упреки друг другу, почему не уехали. Некий Фукс мне говорил, что он виноват в том, что я погибаю. Он человек с высшим образованием, до высшей степени человек умный. Я его как-то спрашивал: «Вы человек старше меня и изучали книги, скажите, как быть?» Он мне сказал, что согласен, что будут гонения, но он никак не согласен с тем, что будут расстреливать. И теперь, находясь в здании обкома, он мне сказал, что я погибаю из-за него. Я ему сказал, что теперь уже поздно. Я вполне сознательно шел на смерть, своего личного «Я» у меня не существовало. Страшно больно было прощаться с домашними, это был тяжелый момент, но как только мы вышли на Малобазарную, я сказал брату: «Витя, все кончено, чем скорее — тем лучше. Дай Бог только, чтобы нас не мучили». Я был подготовлен. Мы с братом ходили всю ночь, думали достать воды.

Выводили партиями то женщин, то мужчин, немцы садились в автобус — один впереди, другой сзади. Задушить их никто не подумал, как-то не пришла такая мысль в голову, но если бы решились, то могли бы это сделать.

Ехали мы по Феодосийскому шоссе в направлении через Сергеевку. На Феодосийском шоссе стояли женщины и махали нам руками, прощаясь с нами. Они кричали «прощайте». Это было на повороте трамвая на Красную Горку.

Нас довезли до противотанкового рва против совхозного птицетреста, примерно на 13 километре. Недавно я там был с работниками НКВД, в яме там видел куски морского бушлата.

Когда нас подвезли к противотанковому рву, машина остановилась. В левой стороне рва стояли женщины, там я увидел сестру. Нас подвезли, сбросили и велели раздеваться, снимать верхнее. Я снял галоши, а сапоги не снял, снял пальто. Против нас, может быть метрах в десяти, стояли военнопленные, человек сорок, их привезли, как я думаю, чтобы зарывать трупы.

... Над рвом стояли женщины без головных уборов, но одетые, без пальто. Напротив женщин стояли станковые пулеметы и ходили немцы с бляхами, страшно пьяные, разговаривали между собой. У старшей сестры поднялись волосы от ужаса, а остальные стояли и смотрели в ров, из рва были слышны крики и стоны.

Когда я снял галоши, ко мне подошел немец и сказал: «рус, ком». Я пошел за ним. Когда я повернулся идти к нему, раздался пулеметный залп, все повалились. Он повел меня сзади пулеметов, там лежала груда одежды, хорошие пиджаки, женские платки, теплые кофточки. Он заставил меня бросать вещи на машину, машина была пятитонная. Когда я стал это делать, у меня появилась мысль: если я буду в машине, и меня увидят, то меня снимут и расстреляют. Я решил так: если кто сядет на машину, он меня убьет, а если никого не будет, то, может быть, я спасусь. Я навалил полную машину и зарылся сам в эти вещи, минут через пять машина тронулась. Я подождал несколько минут и стал вылезать, посмотрел — никого сверху не было. Заглянул в окно — проводник сидел рядом с шофером. Я захватил чье-то пальто и соскочил с машины под Сергеевкой. Я разбил колено, но сгоряча не почувствовал боли. Пошел я в город на Гоголевскую, 60, там жил татарин, он артист, работал в татарской труппе. Пришел я к нему и спрашиваю: «Примешь меня?» Он меня с радостью принял. Он жил не в своей квартире, а в квартире ответственного работника, коммуниста, квартира хорошая, татарин ее занял при немцах. У него я жил два дня, квартира имела два выхода. Когда он уходил, то меня запирал, вешал замок. Рядом была еврейская квартира, туда приходили немцы, искали евреев. Как только я слышат шорох, я выскакивал в другой коридорчик.

Этот татарин пошел и сказал моей семье, что я жив, отнес им мою записку.

В записке к семье я написал, что остался жив. Он обратно возвратился в тот же вечер и сказал мне:

— Дядя Илюша, немцы вешают за сокрытие евреев.

Это сообщение на меня сильно подействовало. Было уже четыре часа, и уходить было нельзя, немцы разрешали хождение только до четырех часов. Я решил остаться до утра. Он меня запер и ушел. В эту ночь приходили опять рядом в квартиру, искали еврейку, которая жила рядом, я слышал все разговоры и думал, что если вздумают открывать дверь, то я выскочу через другую дверь. Ночь прошла благополучно, утром он пришел. Я увидел по его лицу, что мне нельзя здесь оставаться. Он мне сказал, что видел уже повешенных за сокрытие евреев. Когда он пришел, я сказал ему:

— Знаешь, Рефат, я пойду домой, потому что ты из-за меня можешь пострадать и меня не выручишь.