Генрих Фосслер - На войне под наполеоновским орлом. Дневник (1812-1814) и мемуары (1828-1829) вюртембергского обер-лейтенанта Генриха фон Фосслера

Отступление начинается с выступления императора из Москвы. Там началось разложение армии; многие полки потеряли почти весь свой состав, а кавалерия, артиллерия и обозы — лошадей. Магазинов не хватало, каждый был предоставлен сам себе и должен был заботиться сам о своем содержании. Когда армия покинула Москву, из-за выздоровевших к тому времени она должна была стать значительно сильнее; вместо этого намного ослабла. Нескольких более или менее значимых — в основном проигранных — сражений было достаточно, чтобы сделать разложение всеобщим. У Дорогобужа к нам присоединись первые беженцы. Все они были в Москве, там они награбили и взяли с собой все, что могли унести. Нас поразил их наряд. Лишь немногие были вооружены, большинство только каким-нибудь одним видом оружия. Даже если это было ружье, оно было или неисправно, или у его владельца не было зарядов. Это были уже не солдаты, а мародеры и бродяги, без малейшей дисциплины, с отдельными предметами униформы, но зато в изобилии нагруженные шерстяным сукном, полотняным бельем, шелками всех родов и расцветок, женскими и мужскими тулупами, муфтами, горжетами, меховыми воротниками, шубами от собольих до овчин, шляпами, капорами и шапками всех форм, обувью, сапогами, корсетами, кавалерийскими плащами, кухонной утварью любых форм из меди, латуни, железа, жести, домашней утварью вроде ложек, вилок, ножей из серебра, жести и железа, цинковых тарелок и мисок, стаканов и бокалов, ножниц, иголок, ниток, воска и т.п. — короче говоря, всеми повседневными предметами, в которых путешествующий пешком и в повозке, ремесленник, художник всегда может нуждаться. Некоторые были пешком и уже потеряли или выбросили всю свою добычу, другие верхом, в основном на плохих русских крестьянских лошадях, на повозках, дрожках, в полукаретах разных видов, каретах. Некоторые солдаты для обслуживания себя и своих двух, трех или четырех полукарет и карет нанимали других солдат в качестве прислуги.

Таков был облик, в котором перед нами появились первые беженцы. Каждый день число их все увеличивалось. С этим народцем, который присоединялся к нашему отряду из соображений безопасности для себя и своих людей, мы двигались дальше. Всякая субординация перестала соблюдаться. Если показывался неприятель, эти несчастные жались в кучу, как овцы перед волком, а отражение неприятеля они предоставляли нам и остальным, еще не полностью потерявшим честь. Но как только неприятель опять исчезал из виду, они снова были самыми первыми и самыми шумными, а если где-то еще можно было достать провиант, они выхватывали его у своих вооруженных защитников из-под носа. Но чем дольше продолжалось отступление, тем больше частей распадалось, тем больше становилось число этих несчастных. Каждый день из-за необходимости тащить далее свою добычу многие выбивались из сил, многие оставались и сами попадали в качестве добычи в руки русских. Другие, более разумные, вовремя бросали добычу, оставляли телеги и экипажи и старались добыть себе оружие. Лишь немногие имели с собой провизию. На уме у них были только деньги и ценности, так что чем далее мы продвигались, тем тяжелее нам было находить себе пропитание. Многие перебивались сахаром, а когда он заканчивался, лошадиным мясом или мясом павшего, частью уже разлагавшегося скота. В одной деревне я видел, как французы вырыли павшую, очевидно от болезни, скотину из ямы, пожарили ее над костром и поглощали с величайшим аппетитом. Все эти бедствия умножили и увеличили морозы, наступившие с 8 ноября. Была извлечена упакованная одежда, и вся процессия стала походить на маскарад. Дороги совершенно обледенели. С трудом двигался пеший по скользкой поверхности, с трудом шли лошади, давно уже не подкованные. В каждом узком месте создавалось страшное столпотворение, теснились сотни повозок, каждый стремился обогнать другого, никто не желал плестись в хвосте. С бедными лошадьми обращались ужасно: удачно преодолев одно, два, три узких места, они в конце концов останавливались и не могли больше вытянуть груз. Повозки, которые невозможно было везти далее, опрокидывали, разбивали, сжигали, ценные вещи разграбляли, пушки по возможности топили в воде, часто заколачивали, в конце и просто бросали. Кавалерист гнал своего konji с седлом, набитым добычей, перед собой; наконец конь останавливался или падал, и тогда он служил для своего владельца только в качестве еды.

Обессилевшие стремились попасть к какому-нибудь очагу, в дом, а когда они немного отдохнули и могли идти дальше, то дом поджигался, чтобы еще согреться на дорожку, либо же это делали другие, которые на марше хотели полчаса погреться. На ночевку по возможности останавливались в деревнях. В каждый дом набивалось столько несчастных, сколько позволяло пространство, но значительно большее число проводили ночи под открытым небом, и часто — иногда чтобы согреться, иногда из зависти к своим товарищам — они поджигали жилище, в котором последние находились. Часто те не хотели покидать горящий дом из боязни замерзнуть и сгорали вместе с ним. Известия об этих случаях быстро распространялись, и вследствие этого сильнейший всегда присоединялся к сильнейшему, выгоняя слабейших из домов, выставляя против них, как против неприятеля, караулы, и часто за недолгое обладание домом разгорались долгие побоища с убийствами. Слабейшие, вынужденные ночевать под открытым небом, собирали дрова для костра, разбирая отдельные части домов там, где сильнейшие не были начеку, снимали соломенные крыши, воровали лошадей и экипажи своих товарищей. Но часто, очень часто, эти несчастные уже не могли добрести ближе к жилью, оставаясь лежать на первом попавшемся месте, где они ночью погибали. Или, если им посчастливилось где-нибудь найти покинутый костер, они располагались вокруг него, а на другое утро их, неспособных принести дров и поддерживать огонь, находили мертвыми. Эти окоченевшие трупы, утром ограбленные первым проходившим мимо, затем служили сиденьями для последующих, которые разбивали брошенные повозки или силой отнимали запряженные, чтобы сделать из них костер. Многие тащились уже полумертвыми к костру, протягивая свои члены к огню, чтобы побыстрее согреться, и гибли наполовину замерзшими, наполовину сгоревшими.

Чем дольше тянулось отступление, тем страшнее было зрелище беглецов. В самые ужасные морозы можно было видеть некоторых [из них] шедших без плащей, без шуб, в легких сюртуках и нанковых штанах, видеть воздействие на них мороза, как один за другим деревенели их члены, как они падали, снова поднимались и опять падали, чтобы уже более не встать. Бесчисленное множество погибло из-за отсутствия хорошей и приспособленной обуви. У некоторых через разорванные ботинки или сапоги виднелись голые пальцы, сначала ярко-красные, потом обмороженные — темно-синие или коричневые, и наконец, черные. Другие обматывали ноги в тряпье, кожу, лыко, овчину или другой мех и спасали пальцы ног тем, что постоянно находили новый материал взамен стоптанного. Многие из тех, кому посчастливилось выжить, обморозили руки, ноги, носы, уши, очень у многих отпали пальцы на руках и ногах, другим они — а часто также целые руки и ноги — должны были быть ампутированы. Действие голода было насколько же опустошительным, как и действие холода. Ничто из того, что можно было съесть, не было настолько отвратительным, чтобы не найти своих любителей. Не оставлялась ни одна павшая лошадь или скотина, ни собака, ни кошка, вообще никакая мертвечина. Даже человеческое мясо, трупы замерзших и умерших от голода, часто служили пищей остальным. Случалось даже, что люди, чтобы заглушить голод, грызли свое собственное тело, руки и ладони. Но несказанные страдания испытывало не только физическое существо человека — душевное также подвергалось воздействию холода в соединении с голодом. Все человеческие чувства умерли, каждый думал и заботился только о себе, состояние своего товарища его не волновало. Он равнодушно смотрел, как тот падал замертво, без всяких чувств сидел на его трупе около костра. Многих охватывало глухое отчаяние, буйное помешательство, они испускали дух с самыми ужасными проклятиями против неба и земли. Другие впадали в детство и потому гибли, хотя, возможно, по своим физическим силам и могли бы еще спастись. Третьих охватывало оцепенение, которое мешало им увидеть средства к спасению и вело прямым путем к гибели. Но, вероятно, все без исключения повредились в душевных силах, по крайней мере на некоторое время, и у большинства это выражалось в равнодушии и оцепенении. Солдаты называли это «московским помешательством» (Moskauer Тірреl).