Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Это иногда доходило до смешного, так например одни раз как-то Пушкин ошибся и указал местность в одном из Европейских государств не так. Раевский кликнул своего человека и приказал ему показать, на висевшей по стене карте, пункт, о котором шла речь; человек тотчас исполнил. Пушкин смеялся белое других, но на другой день взял «Мальтебрюна». Не могу утверждать, но мне кажется В. П. Горчаков был свидетелем говоримому.

О влиянии В. Ф. Раевского на Пушкина см. выше, у В. П. Горчакова, стр. 158 [два абзаца до ссылки на прим. 75 [162]] и в примечании стр. 583 [162].

Д. Н. Бологовской был непосредственным участником убийства Павла I.

Липранди имеет в виду известную дневниковую записи Пушкина от 9 мая 1821 г.: «Утро провёл я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. Mon coeur est matérialiste, говорит он, mais ma raison s'y refuse [Сердцем я материалист, но разум мой этому противится]. Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю». Пестель был в Кишинёве проездом, будучи в марте 1821 г. командирован в Скуляны, на границу Валахии, для собирания сведений о греческом восстании. Он видался с Пушкиным у М. Ф. Орлова, а 26 мая, вместе с H. С. Алексеевым и П. С. Пущиным, был у Пушкина в день его рождения. Однако можно поверять Липранди в том, что личного сближения между ними не произошло. Пушкин недоверчиво отнёсся к Пестелю, что сказалось в позднейшей, от 24 ноября 1833 г., дневниковой записи его разговора с бывшим молдавским господарем Суццо: «Он напомнил мне, что в 1821 году был я у него в Кишинёве вместе с Пестелем. Я рассказал ему, каким образом Пестель обманул его и предал Этерию — представляя её императору Александру отраслию карбонаризма». Это подозрение Пушкина, будто Пестель стремился своим донесением лишить греков поддержки Александра I, было неосновательно.

Так например, не помню, по какому случаю обедал у Михаила Фёдоровича Инзов; но помню, что никакого торжественного дня не было. За столом было человек двадцать; из них один Пушкин был не военный. Пред концом обеда, хозяин предложил выпить за здоровье Ивана Никитича и, окинув глазами присутствовавших, сказал ему, что довольно замечательно, что после семи лет как война кончилась из находившихся за столом три четверти Георгиевских кавалеров. У Инзова одного был этот знак на шее, а потому приказано было налить ещё по бокалу, чтобы ещё выпить за его здоровье. Речь пошла: как и где каждый получил этот крест и какое он имеет значение. Вдруг Пушкин, обратясь к Орлову и указывая на меня и на есаула, сказал, что наши Георгиевские (я не имел ещё 4-й степени, а только серебряный) имеют более преимуществ, нежели все другие. «Это откуда ты взял?» спросил его Орлов. — «Потому, отвечал Пушкин, что их кресты избавляют от телесного наказания!» Это вызвало общий смех, без всяких других явных последствий; но, тотчас после стола, Пушкин сознал всю неловкость этого фарса. Эта выходка вместе с тою, что Пушкин сделал за столом у Бологовского, было одно, где язык его говорил без участия ума; других в таком роде не было, и напрасно много подобного ему приписывается.

Анекдот о невежливости военной прислуги, на обедах у Орлова будто бы обносившей штатского Пушкина, сообщён был Л. С. Пушкиным (см. выше, стр. 34 [ориентир: ссылка на прим. 6 [44] Эти восемь стихов вписаны Пушкиным в экземпляре «Цыган», изд. 1827 г., принадлежавшем П. А. Вяземскому (теперь хранится в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина) и должны читаться после стиха 553 (в эпилоге «Смиренной вольности детей»). — Прим. lenok555 ]) и повторен Бартеневым. Анекдот о поведении Пушкина у Орлова исходит от В. П. Горчакова (см. выше, стр. 171 [См. «Пушкин в Кишинёве», начало. — Прим. lenok555 ]).

Это до сих пор отмечено в моём каталоге: «у Пушкина». Я заметил, что Пушкин всегда после спора о каком-либо предмете, мало ему известном, искал книг, говорящих об оном.

В библиотеке Пушкина сохранились позднейшие издания сочинений Овидия, Valerîus Flaccus («L'Argonautique ou conquête de la Toison d’or») и Malte-Brum («Précis de la Géographie universelle»). См. Б. Л. Модзалевский, «Библиотека Пушкина», стр. 304, 165, 280.

У Инзова на балконе было две сороки, каждая в особой клетке, но рассказываемое было с серым попугаем.

В Бессарабии и, в частности, в Кишинёве жило в то время множество сербских эмигрантов, в их числе ряд выдающихся государственных деятелей Сербии, вынужденных политическими обстоятельствами искать приюта в южной России. Был среди них и ряд сподвижников Карагеоргия, вождя сербского национального движения в 1811—1813 гг. Интерес Пушкина к сербскому движению отразился в нескольких его произведениях: «Дочери Карагеоргия», «Песня о Георгии Чёрном», «Воевода Милош». Однако, как устанавливает Н. Трубицын, произведения Пушкина «на сербские темы являются скорее отголосками не песен, а рассказов и преданий» («П. С.», XXVIII, стр 37). О приезде в Кишинёв проф. Харьковского университета А. И. Стойковича подробно см. у Вельтмана, стр. 179 [ориентир: ссылка на прим. 84 [176] и ниже. — Прим. lenok555 ].

Об интересе Пушкина к Овидию и знакомстве с его творчеством см. у Л. С. Пушкина, стр. 34, и примечание, стр. 568 [45] Там же, в Кишинёве, написана Пушкиным «Гавриилиада» и начат «Евгений Онегин». 30 января 1823 г., получив книжку «Полярной Звезды», где впервые напечатано было послание «Овидию», поэт писал Л. С. Пушкину: «Каковы стихи к Овидию? Душа моя, и Руслан, и Пленник, и Noël, и всё — дрянь в сравнении с ними». С произведениями Овидия Пушкин знаком был ещё в Лицее, в Кишинёве же интерес его к Овидию несравненно вырос под влиянием сходства его судьбы с судьбою прославленного римского поэта, 1800 лет тому назад сосланного Августом в те же места (подробно см. у Липранди, стр. 213 и след. [См. текст после ссылки на прим. [204] . — Прим. lenok555 ]). [Возврат к примечанию [205] ] .

Бендеры интересовали Пушкина, конечно, потому, что неподалёку от них, в Варнице, жил и умер в почётном турецком плену гетман Мазепа.

Помню очень хорошо, между Пушкиным и В. Ф. Раевским, горячий спор (как между ними другого и быть не могло) по поводу: «режь меня, жги меня»; но не могу положительно сказать, кто из них утверждал, что — «жги» принадлежит русской песне, и что вместо «режь», слово — «говори» имеет в «пытке» то же значение, и что спор этот порешил отставной феерверкер Ларин (оригинал, отлично переданный А. Ф. Вельтманом), который обыкновенно жил у меня. Не понимая о чём дело и уже довольно попробовавший за ужином полынкового, потянул он эту песню — «ой жги, говори, рукавички барановые». Эти последние слова превратили спор в хохот и обыкновенные с Лариным проказы.