Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Цитата из кишинёвского дневника Пушкина (запись от 3 апреля 1821 г.). В послании Вяземского «В. А. Жуковскому. Подражание сатире III Депрео» (см. Собр. соч. Вяземского, т. III, стр. 226—229) Пушкин обратил внимание на стихи:

В юношеские годы считая Ломоносова «отцом русской поэзии», Пушкин позднее очень критически расценивал его поэтическое наследие. К Сумарокову он всегда относился резко отрицательно, признавая, однако, за ним большое знание русского языка. В 1826 г., по поводу положительной оценки творчества Сумарокова в статье Вяземского «О жизни и сочинениях В. А. Озерова», Пушкин в своих замечаниях выразительно написал: «… в нём всё дрянь, кроме некоторых од. NB. Сумароков прекрасно знал русский язык (лучше нежели Ломоносов)».

В тех же замечаниях на упомянутую выше апологетическую статью Вяземского об Озерове Пушкин писал в заключение: «Озерова я не люблю не от зависти… но из любви к искусству. Ты сам признаёшь, что слог его нехорош, а я не вижу в нём и тени драматического искусства. Слава Озерова уже вянет, а лет через десять при появлении истинной критики совсем исчезнет» (ср. в письме к Вяземскому от 6 февраля 1823 г.). «Дмитрия Донского» Пушкин называл произведением «незрелого таланта» («Драматическое искусство родилось на площади…»)

Недовольство Пушкина отзывом Вяземского на самом деле было гораздо глубже. Критические замечания Вяземского о «Цыганах», встреченных им в общем очень восторженно (см. стр. 401 [См. «IV. Выдержки из писем о Пушкине», письмо В. Ф. Вяземской. 22. VI. 1825. — Прим. lenok555 ]), сделаны были им в экземпляре поэмы, изд. 1827 г. Вслед за Рылеевым Вяземский упрекал Пушкина за «унижение» Алеко цыганским ремеслом («Алеко может быть цыганом по любви к Земфире и ненависти к обществу: но всё же не может и не должен он исправлять цыганское ремесло…») и за стих «И с камня на траву свалился», показавшийся Вяземскому «вялым». Белинский в одной из своих статей 1836 г. привёл рассказ о том, как Пушкин в ответ одному критику, осуждавшему этот стих, воскликнул: «Я должен был так выразиться, я не мог иначе выразиться». Сам же Пушкин в 1830 г. писал: «Покойный Рылееев негодовал, зачем Алеко водит медведя и ещё собирает деньги с глазеющей публики. Вяземский повторил то же замечание… Всего бы лучше сделать из него (Алеко) чиновника 8 класса или помещика, а не Цыгана. В таком случае, правда, не было бы и всей поэмы: ma tanto meglio» [но тем лучше].

Если справедливо замечание Вяземского о том, что этот отзыв вызвал эпиграмму Пушкина «Прозаик и поэт» (впервые напечатанную в «Моск. Вестнике», 1827, ч. 1, № 4, стр. 232), то, надо думать, что Пушкину были известны и более ранние неблагоприятные отзывы Вяземского о «Цыганах», так как эпиграмма написана ещё в 1825 г.

Оценка Вяземским политических настроений Пушкина страдает ярко выраженной тенденциозностью. Нельзя забывать, что это писалось тогда уже, когда Вяземский сам давно оставил либеральные позиции и занимал высокие государственные посты. В данном случае, несомненно, оказывала на него влияние и общая его с Жуковским тенденция к посмертной политической «реабилитации» Пушкина.

Этот роман Яна Потоцкого послужил источником пушкинского отрывка «Альфонс садится на коня» (см. В. Г Чернобаев, «Пушкин и Ян Потоцкий», «Пушкин. Временник», т. III).

Вот весь мой талант, не знаю, достаточно ли его.

Об этом пари см. в переписке Пушкина и Вяземского от ноября 1830 — января 1831 г.

Сам Пушкин 9 сентября 1830 г. писал П. А. Плетнёву: «Бедный дядя Василий! знаешь ли его последние слова? приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись он узнал меня, погоревал, потом помолчав: как скучны статьи Катенина , и более ни слова. Каково? вот что значит умереть честным воином, на щите, le cri de guerre à la bouche» [с боевым кличем на устах]. Пушкин имеет в виду литературную борьбу «кармзинистов» и «шишковистов», в которой его дядя, как истый арзамасец, до конца остался противником младшего «шишковиста» Катенина.

С начала сентября по первые числа ноября 1830 г. Пушкин провёл в Болдине, отрезанный от Москвы холерными карантинами. Это знаменитая «болдинская осень», в которую Пушкин творил исключительно напряжённо и плодотворно. Там созданы VIII и IX главы «Онегина», «Повести Белкина», «Домик в Коломне», «Маленькие трагедии», множество стихотворений. Там же, в болдинских тетрадях остались и отрывки больших незавершённых замыслов Пушкина: «Русалки» и «История села Горюхина». Запись Вяземского служит единственным письменным свидетельством того, что там же, в Болдине, Пушкин писал и главу X (сожжённую) «Онегина». Осторожно умалчивая о посвящении её декабристским событиям, Вяземский, однако, записал два стиха из неё («У вдохновенного Никиты, У осторожного Ильи»), раскрывающие её содержание.

Вяземский ещё с середины 1820-х гг. начал работать над биографией Фонвизина (напечатанной только в 1848 г.). Пушкин горячо интересовался его работой и помогал ему в собирании материалов. Он очень высоко ставил Фонвизина, считая его комедии образцом «самобытного» реалистического искусства и в особую заслугу ему вменяя отказ от условностей французской классической комедии.

В своём отношении к Польше и польскому восстанию Пушкин был далеко не одинок, имея единомышленников даже в среде ссыльных декабристов, из которых многие (М. С. Лунин, А. А. Бестужев) были решительными противниками автономии Польши. Стихотворение Пушкина по-разному было встречено даже близкими ему людьми, на которых некоторые искренно, некоторые опасаясь нескромности почты, восторгались его «патриотическими вдохновениями», тогда как, например, А. И. Тургенев и особенно Вяземский ополчились против Пушкина. «Вяземский очень гонял его в Москве за Польшу» — писал 2 октября 1832 г. брату Тургенев.

Н. К. Загряжская (которой H. Н. Пушкина приходилась внучатной племянницей), почти всю жизнь проведя при дворе и обладая замечательной памятью, являлась живой летописью закулисной придворной истории шести царствований. Её рассказы использованы были Пушкиным в своих исторических занятиях, кое-что из них он записал в 1835 г., а отдельные эпизоды, ею рассказанные, занёс в свой дневник и в «Table-talk».

С кн. П. Б. Козловским, дипломатом, писателем и большим поклонником и знатоком римских авторов, в особенности Ювенала, Пушкин познакомился в 1835 г. через Вяземского. Попытка перевести «Желания» осталась недоведённой до конца. Отказавшись от неё, Пушкин набросал черновик стихотворного послания к Козловскому — «Ценитель умственных творений исполинских…»