Мстислав Цявловский - Книга воспоминаний о Пушкине

— Я совершенно разделяю ваше мнение, — произнёс господин с оловянными глазами, — действительно, это что-нибудь нервическое.

— Что у вас все за нервы такие! — быстро прервала Аделаида, — и кто нынче страдает нервами!

— Но однако, — начал было авторитет, не привыкший к возражениям.

— Ну, что-с однако? ваше однако ничего не значит! — резко заметила Аделаида. — Кончимте это, — заключила она.

— В самом деле кончимте, — сказала графиня: — при нервах самое вредное — это споры; начнём лучше о том, что для неё несравненно будет приятнее. У тебя, милая, я слышала, вчера был Пушкин, — продолжала графиня.

— От кого вы всё это знаете, тётушка? — произнесла Аделаида дрожащим голосом.

— Мне Лизавета Михайловна сказывала; знаю и то, что ты ему заказала стихи, — прибавила графиня с расстановкою.

— Этого только недоставало, — подумала Аделаида. — Стало быть вы всё знаете, — сказала она вполголоса, — всё, с чем вас и поздравляю!

Но графиня не обратила внимания на это замечание и продолжала своё. — Ну что ж, и прекрасно,—сказала она: — это наш маленький Вольтер.

— Э, графиня, позвольте сказать, — возразил авторитет, — какой он Вольтер! это просто рифмоплёт, как удачно заметила Аделаида Александровна: вот это так-так, — произнёс авторитет с важностью, и до того был доволен своим заключением, что оловянные глаза его потеряли ржавчину.

— Да и я говорю: маленький Вольтер, маленький, понимаете.

— Да, вот только разве маленький, — заметил авторитет.

— Ну, да конечно, — продолжала графиня, — я то совершенно с вами согласна, куда Пушкину до Вольтера! Вольтер esprit fort [117], Вольтер философ, автор, поэт! Куда, например, я люблю его Генриаду и в особенности это начало — помните вы:

— Mais c’est sublime [118], — прибавила графиня.

— Конечно, конечно, — произнёс авторитет с важностью.

— Да как же неправда, — продолжала графиня, — и написал ли у нас кто-нибудь и что-нибудь подобное! Кто-нибудь, говорю я, не только Пушкин, который пишет какие то сказочки, да песенки.

При этом авторитет не столько из любви к родному, как из желания блеснуть сведениями, начал возражать графине: — Ну нет, графиня, нам нельзя жаловаться, — сказал он, — вот, например, Херасков: он нам дал поэму, да не одну, но конечно это уже прошлое; нынче никто ничего подобного написать не в состоянии; подобные гении родятся веками; а в заключение скажу вам, что по мне уже конечно тот не поэт, кто не сделал ни одной поэмы…. поэмы, что называется…

Что под этим разумел авторитет, понять, как кажется, трудно; но графиня поняла и согласилась: — Это правда, — сказала она, — совершенно с вами согласна, и при том смело можно сказать, что у нас нынче вообще ничего не перенимают хорошего: вот хоть бы и Пушкина взять… — При этом слове графиня обратилась к Аделаиде: — Извини, милая, — сказала она, — он твой приятель. — Хорош приятель, — подумала Аделаида, но не отвечала ни слова. — Да-с, — продолжала графиня, — хоть бы и Пушкина взять, — мне говорили, что он совершенный атеист [119]; да чего говорят, я и доказательства имею: ну, да представьте себе, что он родную мать свою называет арапкою [120], родного дядю прозвал Буяновым [121]; а уж по мне, кто не почитает родственников, тот и в бога не верует.

— Это на него похоже, — с злобою проговорила Аделаида.

— А, ну поздравляю, — сказала графиня, обращаясь к Аделаиде, — поздравляю, — повторила она; — слава богу: наконец-то ты нас удостоила словом; стало быть тебе лучше, неправда-ли? ну, очень рада.

— Нет-с, тётушка, нисколько ни хуже, ни лучше; а если я молчала, так это оттого, что боялась помешать вам, и признаюсь, мне было даже страшно, мне казалось, что я в обществе профессоров.

— Э—э, — подумала графиня, — да как она раздражена ещё! каково меня отделала, каково? это стоит Пушкина: в профессоры меня пожаловала, а я её девчонкой знала!… Нет, милая, — произнесла графиня, — я ни профессором, ни профессоршей не была, да надеюсь, и не буду; а вот на эту минуту и без профессорства вижу, что ты действительно нездорова.

— Да я не знаю, тётушка, от чего вам это кажется?

— Чего матушка кажется! таки просто нездорова. Право полечись, полечись, послушайся меня.

С этими словами графиня встала и начала собираться к от‘езду, Аделаида её не удерживала.

Сборы графини обыкновенно были продолжительны, но тут как-то особенно, под влиянием неприятных впечатлений она спешила забрать все свои утвари, и рабочий мешок, и муфту, и табакерку, и разные мелочи, которые обыкновенно возила с собою.

Андрей Андреевич, по привычке, схватил в это время какой-то пузырёк и держал наготове.

Графиня как ни спешила, но продолжала искать чего-то: муфта здесь, говорила она вполголоса, бинокль здесь, лорнет также.

— Да чего вы ищете, тётушка? — с нетерпением спросила Аделаида, желая поскорее спровадить графиню: Аделаиде было не до тётушки.

— Ничего, милая, не беспокойся, авось найду. — И графиня, продолжая свои поиски, повторяла шёпотом: — неужели я выронила как выходила? да нет, мне кажется, я сейчас его видела. Косыночка здесь, английский пластырь здесь, готовальня здесь… — И при этом графиня взглянула в сторону и свой пузырёк увидела в руках у Андрея Андреевича. — Ах! он у вас, — проговорила графиня, кашляя, — а я ищу! Вот какие бывают странности! — прибавила она.

Прислужник почтительно подал. Графиня благодарила. Андрей Андреевич извинялся, что не догадался подать ей прежде. — Ничего, ничего, — говорила графиня, кашляя и смеясь, — ничего, очень вам благодарна, хорошо, что увидела.

— Вечно вы там, где вас не спрашивают, — мимоходом заметила Аделаида прислужнику; а прислужник скрылся, как испуганный заяц, сбежал с лестницы и, увидев возок графини, остановился, чтоб посадить графиню и извиниться снова.

Графиня, как ни спешила уехать, но с обычными остановками прощалась с племянницей. Аделаида её провожала.

— Воротись, милая, воротись, — говорила графиня, — ты ведь в самом деле нездорова; право, полечись, послушайся меня.

— Я последую вашему совету, тётушка, и с сегоднешнего же дня засяду дома и не велю никого принимать к себе.

— Это опять лишнее, — произнесла графиня, возвысив голос.

— Уж это позвольте мне знать, тётушка, — заметила Аделаида.

— Конечно, конечно, ты не маленькая: это совершенно в твоей… — при этом графиня закашлялась, и слово: воле раздалось у под‘езда.

Вслед за графиней все посетители исчезли.

Господин с оловянными глазами, приехавший к Аделаиде с утренним визитом в санях, на лихом рысаке, не знал, как укрыть свою голову; оставалось одно: из воротника шубы сделать себе род капора. Будь это всё в другое время, он, под предлогом размена шляп, остался бы у Аделаиды на всё утро; да и как знать, быть может, просидел бы до вечера, а теперь скачи, да ещё быть может схватишь ревматизм или горячку: а кто виноват? — приятель Греча? — совсем нет: виноват Пушкин, этот рифмоплёт, в котором ничего нет особенного. Так по крайней мере думал авторитет, страдая от могучего ветра нашего севера; а между тем, несмотря да то, что голова его прозябла до-нельзя, и широкая важность начинала сжиматься, сколько в этой голове роилось предположений: что могло рассердить Аделаиду? Кажется в стихах ничего нет двусмысленного, и стишки сами по себе преизрядные, не вздумал ли он вложить какую-нибудь записочку, да ни с того ни с сего, сделать вдруг декларацию, искать её взаимности?.. ..так! это понятно! напиши я, или мне подобный — другое дело…. а Пушкин…. Ну, конечно есть на что рассердиться; или, может быть, не было ли тут акростиха в роде объяснения? а ведь от подобных господчиков всё станется!… Но при этой мысли вдруг с перекрёстка такой дунул ветер, что все предположения авторитета застыли, и он, крикнув: пошёл! исчез в капишоне.