Мстислав Цявловский - Книга воспоминаний о Пушкине

— Очень бы рад иметь эту честь, да что делать, когда рука головы не слушает. — И в самом деле, проехав на морозе до 20 ти градусов более 500 вёрст в одной щеголеватой шинельке, в которой кроме бобрового воротника меха ни на волос, рука до того у меня разболелась, что я не в силах был надеть мундира как облитого в струнку, по тогдашнему покрою.

Но на моё что делать, М. Ф. заметил свое: — Что это такое, — сказал он, — как рука головы не слушает. Это что-то в роде нельзя, а слово нельзя должно быть выключено из военного лексикона, как ненавистные Суворову слова: не могу знать или не знаю. А ты знаешь анекдот о нельзя? — Нет-с, — отвечал я просто, не прибавляя: не знаю, как бы из уважения к памяти великого.

— Да вот в чём дело, — произнёс генерал: — кто-то из начальников спросил опытного гренадера: как ты думаешь, можно ли взять эту батарею? — Нельзя, в. п., — отвечал гренадер. — Ну, а если прикажут? — возразил начальник. — Тогда другое дело, — отвечал гренадер: — возьмём, в. п.

При этом рассказе мне представилось, как наши неодолимые усачи кинулись на батарею и в несколько мгновений уже русские штыки среди порохового облака блистали, как лучи солнца среди редеющего тумана.

— Прикажите, это другое дело, в. п., скажу и я, как гренадер рассказа вашего.

— Нет, нет, — произнёс М. Ф., — я сам вижу, что ты действительно болен; но мне жаль, что ты не будешь на бале у Николая Николаевича; мы бы вместе встретили новый год.

Весь этот разговор происходил накануне 1 января 1821 года, следовательно выздороветь и явиться на бал я уже не имел времени; но меня огорчало не то, что я не буду участвовать в торжественной встрече нового года, и вместо бала просижу один-одинёхонек в своей комнатке; но я жалел о том, что не могу быть представлен Николаю Николаевичу; по крайней мере на эту минуту он занимал меня более самого бала.

Николая Николаевича Раевского, в числе других подвижников 12-го года, ещё с моего младенчества я уважал душою. «Певец во стане русских воинов» породнил юное моё воображение со многими из знаменитых того времени. Это произведение Жуковского [190]я знал и помнил, как первое произведение, выученное мною наизусть после пророческого гимна Державина на рождение порфирородного отрока [191].

И на это время я не мог не вспомнить отзыва Жуковского, что

И вот в это же утро я познакомился с одним из его сыновей-сподвижников, а именно с А. Н., [192]о котором нередко упоминает Пушкин в своих записках.

А. Н., по расстроенному здоровью, тогда уже был в отставке, в чине полковника, и жил при отце в Киеве. До этой встречи я знал А. Н. по наслышке; но при от‘езде моём из Кишинёва, Пушкин советовал мне познакомиться с ним, как с человеком образованным и вообще замечательным.

При этом первом летучем нашем знакомстве, когда мы едва разменялись несколькими приветствиями, А. Н. остался для меня замечательным тем только, что он был участником в славной битве отца своего под стенами Смоленска. В то же время я невольно вспомнил последующие годы за 12-м, когда изображения знаменитых военачальников этой годины славы начали вытеснять из боярских домов наших изображения маршалов Наполеона; вспомнил и изображение Николая Николаевича, с виньеткой внизу, представляющею Раевского с двумя сыновьями по сторонам перед колонною, и подпись из слов его: «вперёд, ребята! я и дети мои укажут вам путь!» Отрадно верить, что эти слова и изображение исторически верны; но в те славные времена так много было чего-то великого, что и в подобном случае сомнение не должно иметь места. Есть такие эпохи в жизни, когда как-то верится неимоверному. Кто, например, поверит, что граф Орлов-Денисов, [193]сопутствуемый лейб-медиком Сир Вилье [194]и удалым урядником, взял в плен целый отряд французов; а между тем это правда, как правдивы слова «Певца во стане,» что

Но не один «Певец», когда уже я носил эполеты, сближал меня с чувством глубокого уважения к людям 12 года.Конечно нет, но по милости первого моего начальника Николая Николаевича Муравьёва, [195]в военно-учебном заведении которого я имел честь находиться, я уже знал некоторые подробности о действиях знаменитых военачальников того времени. Имя и заслуги Николая Николаевича Раевского мне были известны, как я уже говорил, не по одному «Певцу» и портрету с виньеткой, но я уже видел в нём героя-полководца. Я знал о его действиях под Смоленском [196]и Роменвилем (Romainville) [197], где в той и другой битве он является витязем, достойным славы России. Знал в особенности о его подвигах на незабвенных полях Бородинских. [198]— Находясь в это время в одном городе с Николаем Николаевичем, я вспомнил многое, и невольно сожалел, что не мог быть ему представлен.

При воспоминании о Бородине, воображение быстро перенесло меня от начинающегося 21 года к 18, когда я, с другими моими товарищами-колонновожатыми, обозревал умиренные поля Бородинские. Начальник наш, генерал Муравьёв, привёл нас на эти поля, чтоб показать эту живую хартию небывалой битвы в летописях народов, славной для победителей и побеждённых. Генералу сопутствовал сын его, гвардейского генерального штаба поручик, Михаил Николаевич Муравьёв 5-й. 86 [199]Он как участник, хотя и юный, в самой битве, рассказывал нам все подробности военных действий. В том рассказе, среди других знаменитых имён, имя Раевского светлело огнём лучезарной славы.

Вскоре после нашего обозрения полей Бородинских, мне, в числе других, поручено было составить топографический план окрестностей Бородина. — Этот план, как тогда говорили, предполагали поднести его величеству королю прусскому, [200]которого ожидали в Москву. Деятельно принялись мы за работу; на мою долю достался участок между самым Бородиным и д. Горкою, столь знаменитою пребыванием Кутузова в день Бородинской сечи.

На время работ наших, д. Горки памятны для меня неожиданною встречею с одним из генералов наших. Во время утренней моей работы близ большой дороги, в недальнем от меня расстоянии, остановилась почтовая коляска, из которой вышел генерал, [201]в сопровождении ад‘ютанта. Я продолжал работу. Генерал подошёл ко мне, взглянул на планшет, и, обратясь к ад‘ютанту, потребовал зрительную трубку. Взяв трубку, он начал обозревать окрестности.

Указав влево, генерал спросил меня: — Это Семёновское?

— Точно так, ваше превосходительство, — отвечал я.

— А, батарея Раевского, — прибавил генерал, и относясь к своему адъютанту, начал рассказывать ход Бородинской битвы. В этом рассказе искрились имена Смоленского, [202]Воронцова, [203]Тучковых, [204]Уварова, [205]Платова, [206]Ермолова, [207]Орлова-Денисова [208]и других более или менее славных. Генерал рассказывал по-французски, но речь его, одушевлённая соучастием, была речью русской славы. Стой на моём месте какой-нибудь гренадер Бородинской битвы, и тот бы, кажется, прислушался и понял, о чём идёт дело. Помнят солдаты наши, и всю жизнь свою помнят, кто и как водил их в битвы, и по своему слагают они похвальные песни, и под старость лет ещё повторяют их, как отрадные отголоски минувшего.