Мстислав Цявловский - Книга воспоминаний о Пушкине

Под‘ехала почтовая тройка, вбежал лакей, доложил: готово, в. п-во! Генерал встал, бросил на стол несколько ассигнаций, конечно вдвое, что стоило, поспешно оделся и обнял меня, прибавив: очень рад буду когда-нибудь с вами встретиться; но дружеский совет прошу помнить.

Я проводил незнакомого генерала до под‘езда, он сел, лошади помчались; повернувшись, он издали заметил, что я ещё на крыльце, и раскланялся со мною. И это была первая и последняя с ним моя встреча.

Через год он скончался.

Это был Димитрий Михайлович Юзефович, [170]замечательный военачальник 12 года, начальник 2-й уланской дивизии поселенных войск.

Благотворное снисхождение и совет Димитрия Михайловича спасли меня от многого; но не со всеми же могут быть подобные счастливые встречи, не всегда можно быть снисходительным… Встреться я с другим, может быть и мне бы досталось; а поэтому благодарность моя генералу Юзефовичу беспредельна. Это единственная жертва, которую я могу принести в дар его памяти.

Проводив Димитрия Михайловича, я попал на новую беду: Фёдор Фёдорович слышал весь разговор наш, и накинулся на меня со всеми правами старшего… и совершенно меня уничтожил.

— Вот дал бог нового министра, говорил он, — и с чего ты взял пускаться в подобные рассуждения?

— Да что ж я сказал такое?

— Да ничего, а всё бы не следовало; но это должно остаться между нами; не вздумай ещё братцу рассказывать. Он хотя и брат мне, а всё генерал, начальник, и мне и тебе достанется.

И действительно, я никому не говорил об этой встрече.

После раннего обеда мы оставили Махновку. На другой день нас задержали по неимению лошадей в Василькове. К вечеру мы приехали в Киев и остановились в Зелёном трактире [171].

Не прошло и нескольких минут по приезде нашем в Киев, как за Фёдором Фёдоровичем кто-то прислал, и он велел сказать мне, что сейчас вернётся; но прошло более часа, а Фёдора Фёдоровича не было. Наконец какой-то лакей, я слышу, спрашивает меня. Я вышел.

— Генерал Великопольский, [172]— сказал лакей, — приказал вам кланяться и приказал просить вас к себе.

— Да я, любезный, не знаю твоего генерала.

— Помилуйте, их превосходительство вас знают-с; они приказали вас просить не беспокоиться, пожаловать-с по дорожному, в сюртучке-с. У нас Фёдор Фёдорович, — и они приказали просить.

— А, это дело другое; но где же генерал стоит?

— Да здесь-с вверху-с.

— Ну, нечего делать, давай сюртук, эполеты, эксельбант.

Вхожу к генералу: маленький, толстый генерал в сюртуке, без эполет, в молдавской феске, мечет банк, Фёдор Фёдорович понтирует.

Увидев меня, генерал встал, благодарил за посещение и тут же предложил играть. Но я отказался. Игра продолжалась; меня заняла наружность генерала, и ещё более какая-то милостивая государыня, исполняющая, как казалось, должность хозяйки: она была молода и недурна собою, приветливо улыбалась мне, предложила чаю и трубку, а вслед затем поставить карточку, а именно даму, уверял, что дамы никогда не обманывают.

Я отказался, сказав, что карточным дамам я никогда не верил. Вице-хозяйка улыбнулась.

В эту минуту поставленная дама Фёдором Фёдоровичем была убита.

— Вот видите, — сказал я.

— «Погибла гречанка», — сказал генерал.

— А, в. п-во, вы знаете Пушкина песню? — заметил Фёдор Фёдорович.

— Как же, милый, — отвечал генерал, — всю наизусть выучил.

Эта песня перекинула меня в Кишинёв, и в эту минуту я подумал: что бы сказал А. М. [173], мой надворный советник и нумизматик Е [174], если бы они увидели генерала в молдавской шапочке!

— Ничего бы не сказали, отвечал я сам себе: их суждение о людях не восходит выше коллежского асессора: это, говорят они обыкновенно, человек порядочный, коллежский асессор.

Нельзя не уважать чины; но и сан человека что-нибудь да значит.

Киев 1820 г. Дек. 28.

Хозяин в красной шапочке продолжал метать, Фёдор Фёдорович понтировал, но только уже с большим счастием, нежели тогда, как я вошёл к В[еликопольскому].

В. проигрывал, но не терялся, а по прежнему продолжал свои прибаутки с придачею стихов Пушкина. Иногда слова были повторяемы во всей чистоте их создания, а подчас с вольными изменениями: дав как-то карты три к ряду, хозяин заметил:

— Эге, Фёдор Фёдорович, да ты эдак всего меня обыграешь.

— Ничего, в. п., вы у меня и не постольку выигрывали.

— Ну, да это, что там: это, сударь мой, говорил В., дела давно минувших лет, преданье старины глубокой, — и в это время дав ещё карту, прибавил: вот, изволишь видеть, как счастье-то перевернулось.

— Ничего, в. п., всё это в наших руках, вы эту науку-то понимаете.

— Да, хорошо тебе подсмеивать, но перед счастия законом моя наука не сильна. — Сказав это, хозяин взглянул на меня, улыбнулся и подмигнул мне.

— О, да как вы помните Пушкина, — заметил я.

— А как же, батюшка, мы тоже хоть и не вам чета — армейщина, что называется, а тоже на старости кое-что почитываем, а уж Пушкина не грех и помнить; дóка малый растёт, что-то из него будет, не всё чай станет сказки рассказывать.

Да, видно генерал прочёл Руслана, и не один раз, и не только помнил стих о Черноморе, но даже изменил его по своему, заменив слово время словом счастие.

Всё это занимало меня, но не менее того и утомило, как полубольного и постороннего в игровом деле.

Часу в двенадцатом вечера игра прекратилась; Ф. Ф. остался в выигрыше, и мы начали откланиваться В., обещая на другой день навестить его. Генерал не пошёл провожать нас, извиняясь подагрой, а поручил это выражение вежливости своей спутнице.

— Поди, мой дружечек, — сказал он, — поди моя Людмилочка, проводи моих милых гостей, да попроси, знаешь, хорошенько, чтоб они не забывали меня на старости. Лучше нищему не подать да навестить старика, не правда ли, Фёдор Фёдорович, — кричал В., когда уже мы были в другой комнате.

— Конечно, конечно, в. п., — отвечал О[рлов] на походе. — Хорош старик, — заметил он вполголоса, обращаясь к спутнице: — нашего брата заткнёт за пояс.

— И, полноте, Фёдор Фёдорович, — отвечала спутница. — А вот не грех ли вам, что вы обыграли моего старичка.

— Да какой он старик, моя красавица, он просто молодец ещё; а что немножко попродулся, так так быть, люби выиграть, люби и проиграть.

— Да, конечно, — сказал я, смеясь: — это условие необходимое.

— Хорошо вам смеяться, а вот что я нахожу странным, что вы ещё такой молоденький и военный, а не играете в карты.

— Да мне нечего проигрывать, — отвечал я простодушно: — как же вы хотите, чтоб я играл.

— Тут-то и играть, — возразила она приветливо, — и надеюсь, что завтра, когда у нас будете, то поставите хоть одну карточку на моё счастье.

— Очень может быть — утро вечера мудренее.

Фёдор Фёдорович, смеясь, прибавил, что ночь ещё мудренее утра, когда хочется спать, а не спится.