Мстислав Цявловский - Книга воспоминаний о Пушкине

С. Л. Пушкин и нас прыгунов очень часто, да и почти всегда, приглашал к себе также наряду с другими… У меня на уме тогда бывала какая-то баронесса Б… премиленькая, прехорошенькая, немножко бледненькая. Да, я именно для неё только никак не манкировал ни бутурлинскими ни пушкинскими вечерами. Она тогда, как моя звёздочка- путеводительница, являлась или там, или сям непременно.

Я обыкновенно посещал Сергея Львовича или с братом его Василием Львовичем [36], или ещё чаще, ибо Василий Львович не всегда жил в Москве, с князем… или с Ст…ром…

Молодой Пушкин, как в эти дни мне казалось, был скромный ребёнок; он очень понимал себя; но никогда не вмешивался в дела больших, и почти вечно сиживал как-то в уголочке, а иногда стаивал прижавшись к тому стулу, на котором угораздивался какой-нибудь добрый оратор, басенный эпиграммист, а ещё чаще подле какого же нибудь графчика чувств; этот тоже читывал и проповедывал своё; и если там, или сям, то-есть, у того или другого, вырывалось что-нибудь превыспренне-пиитическое, забавное для отрока, будущего поэта, он не воздерживался от улыбки. Видно, что и тут уж он очень хорошо знал цену поэзии.

Однажды точно, при подобном же случае, когда один поэт-моряк провозглашал торжественно свои стихи и где как-то пришлось:

Александр Сергеевич так громко захохотал, что Надежда Осиповна, мать поэта Пушкина, подала ему знак — и Александр Сергеевич нас оставил. Я спросил одного из моих приятелей, душою преданного настоящему чтецу: «что случилось?» — «Да вот шалун, повеса!» — отвечал мне очень серьёзно добряк-товарищ. Я улыбнулся этому замечанию, а живший у Бутурлиных учёный француз Жиле [37]дружески пожал Пушкину руку, и оборотясь ко мне сказал: «чудное дитя! как он рано всё начал понимать! Дай бог, чтобы этот ребёнок жил и жил; вы увидите, что из него будет». Жиле хорошо разгадал будущее Пушкина; но его дай бог не дало большой жизни Александру Сергеевичу.

В тёплый майский вечер мы сидели в московском саду графа Бутурлина; молодой Пушкин тут же резвился, как дитя, с детьми. Известный граф П…. упомянул о даре стихотворства в Александре Сергеевиче. Графиня Анна Артемьевна (Бутурлина) [38], необыкновенная женщина в светском обращении и приветливости, чтоб как-нибудь не огорчить молодого поэта, может быть, нескромным словом о его пиитическом даре, обращалась с похвалою только к его полезным занятиям, но никак не хотела, чтоб он показывал нам свои стихи; зато множество живших у графини молодых девушек иностранок и русских почти тут же окружили Пушкина с своими альбомами и просили, чтоб он написал для них хоть что-нибудь. Певец-дитя смешался. Некто N. N., желая поправить это замешательство, прочёл детский катрен поэта и прочёл по-своему, как заметили тогда, по образцу высокой речи на о. Александр Сергеевич успел только сказать; ah! mon Dieu — и выбежал.

Я нашёл его в огромной библиотеке графа Дмитрия Петровича; он разглядывал затылки сафьяновых фолиантов и был очень недоволен собою. Я подошёл к нему и что-то сказал о книгах. Он отвечал мне: «Поверите ли, этот г. N. N. так меня озадачил, что я не понимаю даже и книжных затылков».

Вошёл граф Дмитрий Петрович с детьми, чтоб показать им картинки какого-то фолианта. Пушкин присоединился к ним, но очень скоро ушёл домой.

Через несколько лет после того, как одни начали толковать о молодом Пушкине, некоторые всё ещё не верили его дарованиям и очень нередко приписывали его стихотворения другим поэтам (так по крайней мере мне говорили о многих из его пьес), сам Мерзляков [39], наш учитель песни, не видал в Пушкине ничего классического, ничего университетского: а последняя беда для многих была горше первой.

Владимир Васильевич Измайлов [40] первый достойно оценил дарования Пушкина; он напечатал многие из его пьес в своем журнале Музеум. Кто не помнит там Воспоминаний в Царском Селе, Посланий к Батюшкову, К*** [41]и проч. и проч. Тут светились дарования Пушкина ясно. Дядя его, Василий Львович, также предвидел в этих опытах многое; но никак не сознавался, чтоб Александр Сергеевич мог когда-нибудь превзойти его, как поэта и чтеца, в совершенстве чистого. «Mon cher», [42]говорил он мне, «ты знаешь, что я люблю Александра, он поэт, поэт в душе; mais je ne sais pas, il est encore trop jeune, trop libre [43], и право я не знаю, установится ли он когда, entre nous soit dit, comme nous autres etc. etc.?» [44]

Приятель наш Борис Кириллович Бланк [45]нередко споривал об этом с Васильем Львовичем и говорил против него за Александра Сергеевича; но Василий Львович стоял на-своём: «увидим, mon cher, вот он поучится; mais, entre nous soit dit [46], я рад и тому, что Александровы стихи не пахнут латынью и не носят на себе ни одного пятнышка семинарского». Таковы, или почти таковыми были тогда все заключения поэта-дяди о его великом поэте-племяннике.

Наконец и Василий Львович Пушкин признал своего племянника поэтом с отличием, но иногда ветреным, самонадеянным. Другие певцы-старожилы тут же явно зачувствовали перелом классицизму. Не верите? Я покажу, на этот счёт, письмо ко мне покойного графа Д. И. Хвостова [47]. Один только И. И. Дмитриев [48], в иную пору, говаривал нам, что классическая такта и в стихах и в прозе лишает нас многого хорошего — мы как-то не смеем не придерживаться к Краткому руководству к оратории Российстей. Последнее заключение — слово в слово заключение Дмитриева.

В детских летах, сколько я помню Пушкина, он был не из рослых детей и всё с теми же африканскими чертами физиономии, с какими был и взрослым, но волосы в малолетстве его были так кудрявы и так изящно завиты африканскою природою, что однажды мне И. И. Дмитриев сказал: «посмотрите, ведь это настоящий арабчик». Дитя рассмеялось и, оборотясь к нам, проговорило очень скоро и смело: «По крайней мере отличусь тем и не буду рябчик ». Рябчик и арабчик оставались у нас в целый вечер на зубах.

В последний раз я встретил Александра Сергеевича на похоронах доброго Василья Львовича. С приметною грустью молодой Пушкин шёл за гробом своего дяди; он скорбел о нём, как о родственнике и как о поэте.

И. И. Дмитриев, подозревая причиною кончины Василия Львовича холеру, не входил в ту комнату, где отпевали покойника. Александр Сергеевич уверял, что холера не имеет прилипчивости и, отнесясь ко мне, спросил: «Да не боитесь ли и вы холеры»? Я отвечал, что боялся бы, но этой болезни ещё не понимаю. «Не мудрено, вы служите подле медиков. Знаете ли, что даже и медики не скоро поймут холеру. Тут всё лекарство один courage, courage и больше ничего». Я указал ему на словесное мнение Ф. А. Гильтебранта [49], который почти то же говорил. «О да! Гильтебрантов немного», заметил Пушкин.