Ахмед Искендеров - Тоётоми Хидэёси

Написанные на смешанном китайско-японском языке с включением немалого числа чисто японских простонародных слов и выражений, гунки отражали тенденцию, связанную с приближением к национальному стилю и национальной форме художественного творчества, тенденцию, характерную для того периода, когда шея интенсивный процесс развития народной культуры. [97] См.: Иэнага Сабуро. История японской культуры, с. 126. Отход от старой аристократической литературы, рассчитанной на очень узкий круг читателей, наблюдается уже в творчестве Мурасаки Сикибу, которая по праву считается одной из ярчайших звезд на небосклоне не только национальной японской, но и мировой художественной прозы. Ее роман-эпопея («Гэндзи-моногатари») с большой художественной выразительностью и реалистичностью нарисовал образы живых людей, действовавших в реальных условиях, показал сложные перипетии их взаимоотношений, события и явления, составившие характерные черты и особенности эпохи Хэйан. Писательница смело отказывается от условных, нежизненных сюжетов, от установившейся канонической формы, заимствованной из древней китайской литературы, и демонстрирует реалистический подход к изображению жизненных обстоятельств и ярких человеческих характеров. Принципиально новый подход к художественному творчеству и новое содержание потребовали совершенства формы, и прежде всего перехода к широкому и активному использованию национальных языковых форм, т. е. японского языка. И хотя в «Гэндзи-моногатари» нет непосредственного изображения столь трагических событий, как в военных эпопеях, в частности в «Хэйкэ-моногатари» (правда, в относительно спокойной манере повествования, присущей «Гэидзи-моногатари», тоже проглядывается трагичность человеческого существования), между этими произведениями есть определенное сходство, выраженное прежде всего в их реалистическом подходе к изображению действительности. Сохраняя связь с прошлой эпохой, гунки в то же время во все большей мере учитывали новые веяния не только в жизни, но и в средствах и формах ее литературно-художественного отображения. В этом смысле они довольно объективно передавали характер и своеобразие эпохи, специфические особенности японского самурайства, проявлявшиеся, в частности, в его неоднородности, когда, как отмечал Н. И. Конрад, «высшие его слои — в лице вождей могущественных домов — были связаны с родовой знатью: те же Тайра, те же Минамото вели свое происхождение от рода самих императоров. Простое же дворянство, — дружинники этих вождей, были тесно связаны с народной массой, с тем же крестьянством» [98] См.: Н. И. Конрад. Японская литература в образцах и очерках. Т. 1, с. 326–327. .

Гунки имели еще одну важную особенность, связанную с тем, что они отразили процесс децентрализации литературы. Если до их появления книги писались только в столице и их авторами выступали, как правило, представители придворной аристократии, то в эпоху возвышения самурайства, когда на окраинах старой, разрушавшейся родовой монархии возникали и быстро набирали силу новые феодальные династии, создавая основу для установления в стране военно-феодального режима, управляемого верховным военным правителем — сёгуном, литература стала появляться не только в столице, но и на периферии. Говоря об этой тенденции, американский исследователь японской культуры Д. Кин обращает внимание лишь на то, что такая литература, лишенная тем не менее местного колорита, создавалась теми, кто сам отошел или был отстранен от прежних позиций в обществе и вел, в сущности, затворническую жизнь [99] См.: D. Keene. Japanese Literature. Tokyo, 1977, с. 82. .

Но не в этом или не только в этом дело. Если иметь в виду гунки как вид литературы для самураев и о самураях, то в них действительно нашли отражение не только «местные» события, т. е. борьба поднимавшегося нового сословия против придворной знати, борьба, которая начиналась из глубинок страны и, постепенно наращиваясь, вовлекала в свою орбиту все новые районы и силы, пока самурайство окончательно не укрепилось у власти. В создании этой литературы определенным образом участвовали местные авторы, если не в роли писателей, то по крайней мере в качество собирателей исторического материала, который явился основой для гунки и в какой-то мере для толкователей этого материала.

К лучшим из гунки, появившимся в средневековой Японии, относятся «Повесть о доме Тайра» («Хэйкэ-моногатари») и «Повесть о Великом мире» («Тайхэйки»). Первая из них рассказывает о возвышении и падении дома Тайра, достигшего своего расцвета при Киёмори, деятельность которого приходится на вторую половину XII века. Однако после его смерти в 1181 году феодальная династия Тайра быстро угасла, утратила свои позиции и уступила место более сильному феодальному дому Минамото. Полная драматизма, жестокая и кровопролитная борьба двух самых могущественных в ту пору феодальных домов, каждый из которых претендовал на верховную власть в стране, составляет содержание этой эпопеи. В несколько иной интерпретации та же история повествуется в другой гунки — «Повесть о расцвете и гибели домов Тайра и Минамото» («Гэмпэй сэйсунки»), которая является одной из версий «Хэйкэ-моногатари».

«Повесть о Великом мире» рассказывает о событиях, связанных с борьбой двух императорских династий — Северной и Южной, каждая из которых считала себя единственно законной наследницей трона. В ней воспеваются подвиги верного и преданного самурая Кусуноки Масасигэ, который встал на защиту императора Годайго и смело выступил против презренного предателя и изменника — крупного феодала Асикага Такаудзи, узурпировавшего императорскую власть. Кусуноки Масасигэ предстает в этой гунки как олицетворение высочайшей преданности трону, как воплощение лучших черт и качеств самурая.

Вплоть до второй мировой войны официальная японская историография изображала Такаудзи как личность самую гнусную, мерзкую и предательскую за всю японскую историю. И, наоборот, Кусуноки Масасигэ служил образцом благороднейшего и честнейшего самурая, до конца выполнившего свой долг. Особенно часто использовалась для этого сцена, в которой описано, как Кусуноки Масасигэ, перед тем как выступить в последний бой под Минатогава, в котором он погибает, обращаясь к своему малолетнему сыну Масацура, говорит о том, что не задумываясь готов принести себя в жертву во имя трона, но хотел бы умереть с полной уверенностью, что наступит день — и его сын займет его место в борьбе за правое дело императора. [100] ««Не помысли сравнивать и выбирать между счастьем и несчастьем, между благополучием и страданием, — приводит слова Масасигэ, обращенные к сыну, автор «Нихон гайси». — Не помысли уклониться к выгоде и забыть свой долг, обратив в ничтожество этим верность и преданность отца твоего властелину его… Принеси себя в жертву за благо государства: пусть будет для тебя впереди смерть одна, и ничего больше…» С этими словами он передал Масацура пожалованный когда-то Масасигэ императором драгоценный меч и, простившись, расстался с ним». См.: В. М. Мендрин. История сёгуната в Японии. Кн. 5, с. 51.