Серена Витале - Черная речка. До и после - К истории дуэли Пушкина

Словом, самое трудное начать, и мне кажется, что такое начало весьма удачно; как я уже говорил, она ни в коем случае не должна заподозрить, что этот разговор подстроен, пусть видит в нём лишь вполне естественное чувство тревоги за моё здоровье и будущее, и настоятельно потребуй сохранить его в тайне ото всех и особенно от меня. Однако будет, пожалуй, куда осмотрительней, если ты не сразу попросишь её принять меня, ты можешь это сделать в следующий раз, а ещё остерегайся употреблять выражения, которые были в том письме. Ещё раз умоляю тебя, мой дорогой, прийти на помощь, я всецело отдаю себя в твои руки, потому что, если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, какими она грозит мне последствиями, я сойду с ума.

Если бы ты сумел вдобавок припугнуть её и внушить, что [далее несколько слов неразборчиво].

Прости за бессвязность этой записки, но поверь, я потерял голову, она горит, точно в огне, и мне дьявольски скверно, но, если тебе нужны будут ещё какие-то сведения, будь милостив, загляни в казарму перед поездкой к Лерхенфельдам, ты найдёшь меня у Бетанкура [164] Августин (Адольф) де Бетанкур (1805—1875) — ротмистр лейб-гвардии Кавалергардского полка, сын инженер-генерала Августина де Бетанкура, основателя Корпуса путей сообщения в Петербурге, сослуживец и приятель Дантеса, впоследствии свидетель со стороны жениха на свадьбе с Екатериной Гончаровой. [Возврат к примечанию [200] ] .

Обнимаю тебя,

Ж.де Геккерен

[На полях поперёк страницы:]

Но, впрочем, мне, якобы, и нужды не было рассказывать об этом, ты прекрасно знал, что я потерял от неё голову, доказательством тому были перемены в моём поведении и характере, а значит, и её муж тоже заметил это.

«Если бы ты сумел вдобавок припугнуть её и внушить, что…» (далее несколько слов не читаются). Дантес вымарал всю эту фразу, так что с трудом можно разобрать только её начало; приводим его в оригинале: «Tu pourrais aussi lui faire peur et lui faire entendre que…» Возможно, что он так и не закончил свою мысль: сначала он зачеркнул написанное, а потом размазал ещё не просохшие чернила другим концом гусиного пера или маленьким пёрышком. Он так старательно вымарал это место, что теперь уже никакая — даже самая совершенная — техника реставрации старых рукописей не поможет восстановить испорченный текст. Каким именно образом он хотел «припугнуть» Натали? К чему он вёл? К трагическому финалу («я покончу счёты с жизнью») или к низкой прозе жизни, пригрозив, например, «обо всём рассказать мужу»? Этого мы никогда не узнаем, однако для нас не стало бы большой неожиданностью, если бы вдруг подтвердилось второе предположение.

Это письмо Жоржа Дантеса не могло быть написано раньше лета 1836 года. Как известно, Натали вновь встречает Дантеса после большого перерыва: по меньшей мере три последних месяца она не должна была появляться в свете (по случаю траура после смерти свекрови, а затем в связи с рождением дочери). Письмо помечено Петербургом — значит, дачный сезон уже закончился и Пушкины вернулись с Островов в город. Ещё одно обстоятельство (возвращение в столицу Веры Фёдоровны Вяземской после долгого отдыха в Норденрее) отодвигает дату, раньше которой оно не могло быть написано, на последние числа сентября: княгиня распахнёт двери своего салона только в двадцатых числах месяца. С другой стороны, вне всяких сомнений, Дантес пишет письмо до того, как он получил вызов Пушкина. Скорее всего, оно написано в какое-то из его дежурств на Шпалерной. Если бы не долг службы, то никакая сила не смогла бы удержать в тот вечер и в ту ночь Дантеса в казарме: он примчался бы в дом баварского посланника Максимилиана фон Лерхенфельда, где — он знал — будет и Натали. Из всех дней, что Дантес был занят на дежурстве, видимо, следует остановиться на той дате, которая ближе всего к 19 октября, т, к. известно, что 19-го полковой врач дал ему увольнительную по болезни. Зная о том, как легко простужался и часто болел французский офицер, мы вправе понимать его жалобы на неожиданный упадок сил, жар и «страшную лихорадку» не только как описание любовного недуга, но и как симптомы начинающегося воспаления лёгких. Следовательно, нам остаётся предположить, что Дантес написал это письмо днём 17 октября: накануне этого дня он вышел от Вяземских и наверняка остановился, чтобы хоть немного прийти в себя, и тут его легко могло просквозить порывистым ледяным ветром, который дул в тот день с Финского залива, нагоняя воду в Неве.

Так постепенно мы начинаем кое-что понимать: должно быть, ещё в октябре Пушкин предложил Дантесу объясниться, возможно, не обошлось без резкостей, особенно если учесть, что Пушкин наказывал Дантесу впредь не появляться на пороге его дома.

Нечто драматическое и бесповоротное должно было произойти в это время в отношениях Натали с Дантесом, возможно, это был её отказ — тот самый, о котором Александр Трубецкой рассказывал матери княжны Марии Барятинской. И теперь стоило ему только увидеть Натали, как слёзы сами подступали к горлу, и выглядеть тем беззаботным весельчаком, каким привыкли его видеть в свете, требовало от него неимоверных усилий. Стало быть, с того момента, как он потерял голову из-за жены Пушкина, вся его весёлость была наигрышем, не более чем бравадой. Кроме того, не следует забывать, что у Дантеса были весьма серьёзные причины, чтобы потерять покой и самообладание: он действительно угодил в чудовищную историю со старшей из сестёр Гончаровых, Екатериной.

Итак, теперь у нас есть доказательство того, что Дантес «руководил всем поведением» посланника, а не наоборот. Это Дантес подстроил так, чтобы тот сводничал, упросив «отца» поговорить с «небезызвестной Дамой», выведать её чувства и намерения, растрогать её и помочь тем самым одолеть её непреклонное сопротивление. Без тени смущения он обращается с просьбой замолвить за него слово перед женщиной, которую ни за что не хочет потерять, к мужчине, который любит его. И этот мужчина потворствует ему, он становится герольдом его безудержной страсти, которая причиняет ему самому и мучения, и страдания, и вообще должна быть для него оскорбительна. Однако он не бескорыстен, отнюдь. Он прекрасно понимает, что пока молодой человек не добьётся своей строптивой красавицы, никакой «спокойной жизни» не будет, а там — как знать! — со временем… не обратится ли этот юношеский пыл и на него. Но всё же он действует не только по расчёту: невыносимо видеть, как твой «сын» болеет и душой, и телом, как он вот-вот сойдёт с ума, и Геккерен готов на всё, даже на то, чтобы, взявши за руку, самому вести Наталию Николаевну к постели больного. При встрече он нашёптывает ей со слезой в голосе, что Дантес умирает, он погибает от любви к ней, в бреду он повторяет только её имя и просит, как о последней милости, только об одном — увидеть её.