Мира Радоевич - Сербия в Великой войне 1914 – 1918 гг

Пугающую картину сожженной и разграбленной страны, «истребленного народа», как писал Джон Рид, дополняли виды полей тяжелейших сражений. Некогда покрытая лесом вершина горы Гучево была полностью оголена, так как «там не осталась ничего, кроме искореженных пней, окованных блестящими осколками свинца. C одной стороны простреливаемого пространства были сербские окопы, с другой — австрийские. Их отделяло едва ли два десятка метров. Кое-где обе траншеи соединялись в огромные ямы, метров двенадцати диаметром и пятнадцати глубиной, — это места, где неприятель их подорвал, динамитом подняв на воздух. Пространство между окопами было изрыто и покрыто бесформенными кучами земли. Присмотревшись внимательнее, мы увидели ужасающее: из этих небольших куч виднелись обрывки обмундирования, черепа в покрытых грязью волосах, со свисающими кусками плоти; белые кости с гниющими кистями рук; окровавленные кости, торчащие из солдатских сапог. Над всей местностью висел ужасный смрад. Своры одичавших собак унеслись к опушке леса; и с расстояния нам было видно, как два пса дерутся за что-то, наполовину покрытое землей. Ни слова не говоря, капитан достал револьвер и выстрелил. Один пес зашатался, упал в судорогах и так остался лежать, а второй c воем скрылся за деревьями; сразу же в ответ со всех сторон из леса послышался жуткий вой волков, постепенно затихший у краев поля боя, за километры оттуда.

Мы ступали по мертвым, так много их было — иногда наши ноги проваливались в ямы с гнилыми трупами, ломали кости. Вдруг открывались уходящие далеко вглубь дыры, кишащие серыми червями. Большинство трупов было присыпано лишь тонким слоем земли, которую частично смыли дожди, а многие вообще не были захоронены. Кучи австрийцев лежали так, как упали при отчаянной атаке, распластанные на земле в позах резко остановленного движения. Среди них оказывались и сербы. В одном месте наполовину объеденные скелеты австрийца и серба были сцеплены руками и ногами, обхватившими друг друга в смертной судороге, так что их и сейчас невозможно разнять. Сзади австрийской линии окопов было заграждение из колючей проволоки, свидетельствующее о духе загнанных в этот смертельный капкан людей — ведь там были по преимуществу сербы из австрийских славянских провинций, которых под дулами пистолетов вынудили воевать против своих братьев.

На протяжении целых девяти километров вдоль вершины Гучева было все устлано мертвыми — десять тысяч их, как сказал капитан».

Многочисленными родниками Гучева — «Горы вод», как ее когда-то называли турки, а сейчас «наводненной гниющими мертвецами» — была напоена вся округа, *«с другой стороны они впадали в Дрину, оттуда в Саву и Дунай, через края, в которых миллионы пили эту воду, мылись ею и в ней рыбачили. В Черное море стекала отрава Гучева…» [270].

На дороге между Крупанем и Валевом по обе стороны были разбросаны следы австрийского отступления: «сотни грузовых телег, орудийных двуколок, неисправных пушек, кучи поржавевших винтовок и неиспользованных патронов, обмундирования, головных уборов, тощих вещмешков и кожаных патронташей. Дорога шла по краю ущелья, из которого река срывалась в долину. От нее шла вонь, вызывающая у человека тошноту. В эту реку сбрасывали тела людей и лошадей, найденных мертвыми на пути отступления. Здесь река становилась шире и c грохотом переливалась через огромную плотину; посмотрев вниз, мы увидели чистую воду, текущую поверх массы сгнившей ткани и вздувшихся либо размываемых тел — прямо из самого водопада торчала кость с кусками плоти и колеблющимися в потоке лоскутами одежды.

Кошмар этого путешествия продолжался еще часов пять, пока мы не прибыли в жуткое, разрушенное, разграбленное село Завлака… Весь тот день мы тащились по долине, которая была ничем иным как растянувшейся на семьдесят километров могилой погибших австрийцев» [271].

Отступая, австро-венгерские солдаты оставили после себя тиф, впоследствии распространившийся из-за отсутствия общей здравоохранительной культуры, недостатка медицинского персонала, больниц и нужных лекарств. Так Сербия столкнулась с одним из самых тяжелых выпавших в период Первой мировой войны испытаний — опасным как по охвату территории, так и по количеству заболевших. Смертность была исключительно высокой, особенно в феврале 1915 года. Рискуя собственными жизнями, очень многие мужчины, женщины и девушки вызывались помогать больным. Среди добровольных санитарок была и Надежда Петрович, виднейшая сербская художница конца XIX и начала XX века. Она, заразившись страшной болезнью, умерла в больнице города Валево, ставшей символом массового мора.

Когда Джон Рид летом 1915 года прибыл в Валево, «один из ужаснейших очагов тифа во всей Сербии», он продолжил описание длинного ряда потрясающих картин, с которыми повсеместно сталкивался. Даже тогда, когда эпидемия значительно ослабела, «улицы Валево были только проспектами больниц». В одной из них он увидел «кошмарную комнату», набитую людьми с тифозной гангреной, «ужасной болезнью, почти в пятидесяти процентах солдатских случаев приходящей за тифом, от которой мясо гниет, а кости крошатся. Единственный шанс остановить ее — ампутация больных частей тела, и эта комната была полна людей без рук и ног, с гниющими лицами и торсами. Они стонали и кричали, причитая: «Ох, мама! Матерь Божья. Спаси меня!» Большинству из них уже ничто не могло помочь. Плоть отваливалась бы с них до тех пор, пока гангрена не доберется до сердца и мозга, а тогда бы наступила смерть в страшной агонии» [272].

На другом конце Сербии, в Нише, неподалеку от Челе-Кулы находились каменные здания и деревянные бараки, в которых тоже лечились больные тифом. Описывая первые впечатления, Джон Рид отметил те же почти картины и чувства: «Ветер подул в нашу сторону, неся смрад тел людей, которые обливаются потом в горячке, которые больны и принимают пищу — гниющих человеческих тел. Мы вошли в барак, вдоль степ которого одна к другой расположены койки. и при слабом свете двух лампочек смогли рассмотреть пациентов, дрожащих под своими грязными одеялами, по пять и по шесть человек лежащих на двух сдвинутых койках. Некоторые сидели и апатично ели; другие лежали, будто мертвые; а кто-то, ропща, издавал, короткие стоны или крики, внезапно впадая в состояние бреда. Санитарами были спавшие в том же помещении австрийские пленные… Мы ходили по бараку, в котором стоял тяжелый смрад, устоялись запахи разложения и смерти, пока окончательно не изнемогли, сочувствуя этим больным и беспомощным людям и пока нас не стало тошнить от вони». Многие деревни около Нища «пропахли формалином и были зловеще побрызганы белым — все это были очаги заразы» [273].