Майкл Грант - Греческий мир в доклассическую эпоху

Далее поэма рисует картину пяти «родов» человечества: золотого, серебряного, медного, героического (греческое вкрапление в древневосточный перечень «поколений») и железною веков. Последний род людей жесток и становится все хуже. Сила обернулась Правом: ястреб, поймав соловья, говорит ему: «Что ты, несчастный, пищишь? Ведь намного тебя я сильнее!» 31Но, пусть ныне и возобладали столь хищнические нравы, — следует себя вести добропорядочно, ибо небеса в конце концов ниспосылают праведным процветание, а злодеям — пагубу. Зевсу видно все — и воочию, и через избранных блюстителей. Одна такая блюстительница — Справедливость, или Дике (Δίκη), которая всякий раз, как ее ущемляют, доносит о такой обиде Зевсу; ибо он, хотя птицам и зверям дозволено истреблять и пожирать друг друга, людям положил за должное справедливое обхождение.

Затем Труды и дни живописуют различные подробности крестьянского года. Поэт описывает его стадии, дает советы относительно семейных дел, брачного возраста, денежных вопросов и хороших манер. Такие назидания роднят поэму с традиционными ближневосточными жанрами «книг премудрости» и «сельских календарей». Однако в греческой литературе подобных сочинений еще не было. Хотя Гесиод временами прибегает к народным сказаниям для того, чтобы поведать о присутствии богов, которое повсюду ему явственно чудилось, — он уже пролагает новую стезю, ища свой главный предмет за пределами мифологического поля. Кроме того, он призывает своих слушателей внять не гомеровской «славе мужей», а своего рода «благовествованию труда», проповедующему трезвость, честность и бережливость. Ибо Гесиод сам был плоть от плоти того мира, где жизнь была тяжка и мучительна и где, как ему казалось, господствует вырождение человеческого духа. Он оплакивает бедствия своего века, в котором творят неправый суд «дароядные люди» 32— аристократишки, уже впавшие в ничтожество в этот переходный период, когда исторический полис еще не сложился окончательно. Гесиод наблюдал за этим с двойственной точки зрения независимого земледельца-рабовладельца, многострадального стародума, который ненавидит существующее положение дел и рвется выразить свой угрюмый и сварливый протест одиночки против неправедности властителей и общества в целом.

Теогония, если не считать повторных нападок на женщин, — сочинение совсем иного рода. Снова Гесиод, подобно Гомеру и многочисленным поэтам позднейших эпох, избирает для зачина обращение к Музам. Обычно такие призывы-инвокации служат олицетворением той горячей творческой волны, что накатывает на поэта и заполняет все его существо. Но геси-одовская инвокация облечена в удивительно теплые, личные тона. Содержится здесь и нечто вроде «литературного манифеста» — самого раннего из всех, дошедших до нас. Гесиод заявляет, что в поэзии помимо художественного вымысла есть и правда, и что его долг — именно в том, чтобы рассказывать эту правду без утайки 33. И его собственные старания «рассказывать правду» стяжали ему непререкаемое первенство в любом перечне сочинителей дидактической (назидательной) поэзии, которая в древности расматривалась как одна из разновидностей эпоса — только повествующая не о войне.

Итак, чтобы обратиться к правдивому повествованию о событиях, поэт облекает Теогонию в мифологическую форму. Он берется объяснить божественное сотворение и устройство всего мира и земли. Поэма являет собой весьма раннюю попытку свести воедино огромное количество мифологического материала, претворив его в некую целостную картину, которая, при всей донаучности, уже в силу самого своего замаха стоит на полпути между пестрой бессвязностью древних мифов и последующими рациональными толкованиями. Впервые поэт-«мирянин» возлагает на себя «жреческую» обязанность — пересказать мифы, — причем с новой целью. Умственное развитие греков вступило в новую стадию, и рождение греческой космологической философии было уже не за горами (Глава V, раздел 2).

Вместе с тем различные мифы, предания и генеалогии, к которым прибегает с этой целью поэт, в большинстве случаев уходят корнями в глубь веков. Так, весь рассказ о сотворении мира, повествующий о том, как одно верховное божество (Крон) сменилось другим (Зевсом), — обнаруживает родство с Эпосом о Кумарби и Песнью об Умикумми. Эти поэмы хурритского происхождения перешли к хеттам и были распространены в государствах Северной Сирии, где преобладали хеттские традиции. Кроме того, в несколько меньшей степени слышны у Гесиода и отголоски вавилонского эпоса Энума Элиш (Приложение 1). Какими прямыми или косвенными путями могли эти восточные влияния дойти до поэта — неясно.

Гесиод пространно повествует о том, как Зевс силой добывал себе верховную власть и сколь сокрушительно обру. шивался он на мятежных гигантов, затевавших против него козни. (Заметим в скобках, что Потерянный рай Мильтона во. брал в себя немало подробностей из Теогонии.) Таково было продвижение к олимпийской гармонии, где первооснову мира составляет порядок, налагаемый Зевсом, — так что, невзирая на всяческие случайные жестокости и препоны, справедливость (δίκη) может и в конце концов должна возобладать. Так, в этом намеренном восстании против устарелых эпических ценностей δίκη вытеснила прежнюю τιμή («честь») в качестве срединной общинной доблести.

И та, и другая — всего лишь отвлеченные политические понятия, но тот упор, что Гесиод делает на справедливость, ί говорит о зарождении новой стадии гражданского сознания, I всплеск которого вскоре приведет во многих городах к деятельности законодателей.

Другое крупное достижение беотийцев на этом раннем этапе коренилось в политической области: они заняли видную роль I в развитии союзных соглашений — роль, которую лишь с I ропотом признали позднейшие враждебные писатели, особенно афинские.

В Беотии слишком многое препятствовало сплочению, так как на ее территории обычная греческая тяга к разобщению усугублялась еще и застарелым соперничеством между городами, которые находились между собой в чересчур близком | соседстве.

Но на другой чаше весов оказалась необходимость межполисного беотийского содружества, которое могло бы противостоять Фессалии и Афинам, и потому имела смысл известная хозяйственная сплоченность внутри области. И в должный черед представители разных городов стали регулярно собираться на религиозные Панбеотийские празднества в святилище Афины Итонии в Коронее. Строго говоря, имеющиеся у нас данные об их проведении относятся лишь ко времени начиная с 300 г. до н. э., но сами торжества, скорее всего, зародились несколькими веками ранее.

Это кажется тем более вероятным, что уже ок. 550 г. до н. э. о развитии этого политического содружества свидетельствовала чеканка единой союзной монеты 34. Ибо начиная с этого времени монеты ряда беотийских городов обретают общую символику, а именно — знаменитый щит, характерный для этой области, — круглой или овальной формы, с полукруглыми выемками по обеим сторонам. На самых ранних таких монетах выбиты инициалы Танагры и Галиарта, а несколько более поздний чекан, уже безо всяких букв, происходит из Фив. На второй серии монет, выпускавшейся с конца века, были добавлены инициалы Фив и других беотийских городов. Орхомен же, гордившийся собственным богатством 35, чеканил монету с другим рисунком: это свидетельствует о том, что он не принадлежал к союзу (к тому же Орхомен даже одержал военную победу над входившей в союз Коронеей) 36, Такая «холодность» Орхомена легко объяснима: ведь само отсутствие начальных букв топонима на упомянутых выше союзных монетах, чеканившихся в Фивах, явно указывало на неравноправие городов внутри союза, так как подобным «красноречивым» умолчанием Фивы провозглашали собственное верховенство.