Жорж Вигарелло - История тела Том 1 [От Ренессанса до эпохи Просвещения]

Так, в отличие от дуалистических представлений, четко отделявших тело от личности и тем самым авторизовавших анатомическую практику [1252] Об отношении Эразма к анатомии см.: Mandressi R. Le Regard de l’anatomiste. Dissectations et inventions du corps en Occident. Paris: Éd. du Seuil, 2003. P. 46. , изобразительные образы указывают (чем далее, тем все более отчетливо) на смутное сопротивление утешительным резонам двойственности во имя того, что называется «телесным бытием» человека. О том, что именно стояло за этим сопротивлением, можно судить по репрезентационным изменениям в анатомических театрах, где вскрытие трупов принимало особую общественную и зрелищную форму.

Настоящий манифест новой престижной науки можно видеть на фронтисписе трактата Везалия «О строении человеческого тела» (1543). Проводимая в постройке благородной архитектуры, напоминающей внутренний двор Падуанского университета [1253] Ср.: Muraro M., Rosand D. Tiziano e la silografia veneziana del Cinquecento. P. 127. Первые уроки проводятся в стенах университета в 1583 г., а первый постоянный анатомический театр возводится там же, в Падуе, в 1584 г. О падуанском анатомическом театре см.: Les Siècles d’or de la médicine. Padoue, XVIe — XVIIIe siècle. Milan: Electa, 1989. Pp. 106–109. , анатомическая демонстрация Везалия представляет собой тщательно продуманную постановку. Не входя в серьезные противоречия с теми условиями, в которых проходили анатомические уроки того времени [1254] О популярности такого рода зрелищ см.: Mandressi R. Le Regard de l’anatomiste. Dissectations et inventions du corps en Occident. , мизансцена все же свидетельствует о наличии научной программы, вдохновленной новой анатомией. Расположенные по краям изображения собаки и обезьяны напоминают о том, что Везалий вскрывал животных, чтобы «проиллюстрировать» исследование человеческого тела, и одновременно о заблуждениях Галена, который, будучи приверженцем идеи аналогии, в своем анализе строения человека опирался на данные, полученные при вскрытии обезьяны [1255] Ср.: Muraro M., Rosand D. Tiziano e la silografia veneziana del Cinquecento. P. 127. Полемические выпады против Галена, возможно, также отразились в знаменитой гравюре Тициана, где персонажи античной скульптуры «Лаокоон» (которой восхищались как образцом анатомического совершенства) представлены в виде обезьян. Ср.: Janson H.W. Titian’s Laocoon caricature and the Vesalian–Galenist controversy // Art Bulletin, 1949, vol. XXVIII. P. 49 (и далее). Также см.: Muraro М., Rosand D. Tiziano e la silografia veneziana del Cinquecento. P. 115. . Но самая примечательная и новая черта этой мизансцены связана с физическим соседством анатома и анатомируемого, которую подчеркивает тот факт, что голова трупа — мертвой женщины — повернута в сторону Везалия и, кажется, смотрит на него. Анатом и труп оказываются почти на равных, и, поскольку первый представлен в процессе проведения вскрытия, эта гравюра — одна из первых презентаций ученого в виде той самой «героической фигуры», которую в XVII столетии будет славить Бэкон [1256] Ср.: Steadinan J.M. Beyond Hercules: Bacon and the scientist as hero // Studies in the Literary Imagination. 1971. № 4. Pp. 3–47; цит. no: Sawday J. The fate of Marsyas: dissecting the Renaissance body. P. 120. . Такая презентация полностью исключает возможные отсылки к карательному характеру анатомии, все еще свойственному ей в конце XV века, когда препарируемые трупы чаще всего принадлежали повешенным накануне «урока» преступникам [1257] Ср.: Sawday J. The fate of Marsyas: dissecting the Renaissance body. Pp. 114–117. Содэй настаивает на этом аспекте, на зрелищности ритуала, окружающего процедуру вскрытия, и на необходимости, которую ощущала анатомия: выйти за пределы карательной парадигмы, к которой она была причастна, чтобы выступать в качестве «бесстрастной» и независимой дисциплины (Там же. С. 117). ; но и расходится с традиционной практикой, когда анатом, порой с книгой в руках, со стороны комментировал этапы вскрытия, проводимого цирюльником или мясником. Так она представлена на фронтисписе «Медицинского сборника» Иоанна Кетама, опубликованного в Венеции в 1493 году: стоящий на кафедре анатом возвышается над анатомическим столом. На фронтисписе Везалия на этом почетном месте стоит скелет, и можно предположить, что перед нами ироническое изображение анатома, придерживающегося галеновой традиции [1258] Там же. С. 122. , еще одна отсылка к идее современности, закрепившейся за новой анатомической практикой.

Эта светская ясность и научный оптимизм без тени религиозного беспокойства оказались недолговечны. Во втором издании Везалия (Базель, 1555) в правой руке скелета вместо менторской указки появляется коса, тем самым превратив образ в узнаваемую эмблему memento mori. На очень посредственном фронтисписе к труду Реальдо Коломбо «Об анатомии», опубликованному в Венеции в 1559 году, изображение лежащего на демонстрационном столе трупа мужчины носит весьма приблизительный с точки зрения анатомии характер, но его правая рука, вертикально свисающая со стола, воспроизводит хорошо известную позу мертвого Христа, что весьма неловко и двусмысленно придает сцене религиозные коннотации. Однако ярче всего о существовании религиозного сознания внутри (и вокруг) связанных с человеческим телом анатомических практик свидетельствуют две гравюры 1640 и 1644 годов лейденского анатомического театра, построенного по модели падуанского в конце XVI века [1259] В связи с последующим см. прекрасный анализ: Sawday J. The fate of Marsyas: dissecting the Renaissance body. Pp. 130–134. . Располагаясь в здании еще не полностью десакрализованной церкви, лейденский театр мог похвастаться примечательным декором. Амфитеатр украшают многочисленные скелеты (людей и животных), почетное место среди которых занимают Адам и Ева [1260] На гравюре 1640 г., где изображен практически пустой театр после завершения урока, их легко узнать по стоящему между ними дереву и жесту «Евы», которая протягивает яблоко. Ср.: Sawday J. The fate of Marsyas: dissecting the Renaissance body. P. 133. , а сам урок на гравюре представлен как церковная служба. Держа в правой руке книгу, анатом стоит за столом, на котором лежит труп. Тем самым он оказывается в центре композиции, включающей Адама и Еву, а над ним расположен большой компас, неизбежно напоминающий традиционный атрибут Бога. Как подчеркивает Джонатан Содэй, это изображение — экстравагантный пример художественной пропаганды в пользу науки: в протестантском контексте Лейдена вся сцена отсылает не столько к мессе, сколько к причастию, поэтому возникает впечатление, что лежащее на столе–алтаре тело скорее освящается, нежели подвергается насилию.

Эти гравюры значительно усиливают и систематизируют религиозные коннотации анатомического урока по сравнению с тем, каким он предстает на фронтисписе «Анатомических основ человеческого тела», опубликованных в Лейдене в 1615 году основателем городского анатомического театра Петером Паувом: там над сценой возвышается лишь один скелет, исполняющий функцию memento mori. Эта забота — уже не о научной, а о религиозной легитимации — заставляет предположить, что большой успех платных сеансов в анатомических театрах объяснялся наличием не только стремящихся к знанию умов, но и публики, жадной до сенсационных и будоражащих развлечений, особенно во время карнавальных праздников, когда гротескное тело все еще одерживает верх над телом современным [1261] Ср.: Le Breton D. Anthropologie du corps et modernité. Pp. 31–32. . Если фронтиспис к «Новому остеологическому и миологическому собранию» (1779) Жака Гамлена дает возвышенную версию того завороженного интереса, который вызывало зрелище анатомированного тела, то Хогарт показывает архаический ужас, пробуждаемый расчленением человека во имя науки. В опубликованной в 1751 году гравюре «Возмездие за жестокость» анатомический урок не только возвращается к средневековой форме, когда анатом восседает на кафедре, подальше от тела, отданного в руки двум живодерам; изображение также подчеркивает безжалостно карательный характер процедуры — на шее мертвеца болтается обрывок веревки, на которой он был повешен. Эта сцена, четвертый и заключительный эпизод серии «Четыре степени жестокости», представляющей этапы жизни преступника, смещает идею «жестокости»: речь о деяниях уже не преступника, а его посмертных палачей, из–за которых анатомический урок превращается в человеческую бойню. Хотя только собака поедает внутренности, невозможно избежать самых мрачных коннотаций, вызываемых изображением выпотрошенного тела и чана, в котором вывариваются кости (им предстоит стать частью учебного скелета). Эту людоедскую атмосферу усугубляет выражение лица преступника–жертвы: воткнутый в череп трепан поддерживает его в нужном положении, и он будто воет от боли, в то время как один из живодеров извлекает его правый глаз.