Александр Мещеряков - Послевоенная Япония: этнологическое уничтожение истории

В начале 50-х гг. ХХ в. под редакцией Янагида Кунио вышел сборник под названием «Японцы» («Нихондзин»), который можно считать программным в деле превращения этнологии из академической дисциплины. Янагида Кунио писал: «Оценивая ситуацию в целом, следует сказать, что за последние несколько лет качество японцев страшно понизилось, они стали легкомысленными. Они — словно опавшие листья невзрачной осени, они лишены привлекательности, в будущем их ждет очень мало радостей. Для того, чтобы воспитать из этой толпы одного или же многих людей, которые отдают себе отчет в этом, и существует научная дисциплина, способная не пасть духом и продвигаться вперед. Мы, этнологи, пребываем на территории маленькой научной дисциплины, однако смысл нашего существования заключается в том, что мы несем на плечах всю Японию. Только немногие ученые придерживаются постулатов этой науки, но японцы уже замечают, что этнологи совершенно правы, и для этих людей существует возможность открыть для себя новые значимые факты относительно той сокрытой Японии, о которой они ничего не подозревали. Поскольку мы так темны, перед нами открывается радость познания, мы можем хотя бы немного помочь тем людям, которые обливались слезами и горевали. Заставить науку служить этим целям — вот в чем состоит наша задача» (Нихондзин 1976: 39).

Таким образом, этнологи под водительством Янагида осознавали себя не столько «кабинетными» учеными, полагающими, что смысл их деятельности состоит в выяснении истины с помощью рациональных методов, сколько «деятелями» и «сеятелями», созидателями новой Японии и ее учителями. Как это было традиционно принято в Японии, они проводили достаточно резкую грань между «чистой наукой» ( гакумон ) и «учением-воспитанием» ( кё ). При этом общественный статус учения-воспитания, предполагающего включенность человека в процесс познания и его наставление на истинный путь, был намного выше. Недаром к разряду «кё» принадлежали и буддизм, и конфуцианство.

Хори Итиро, ученик Янагида Кунио, вторил своему учителю: «Пусть книга “Японцы” поможет обрести простым людям настоящую уверенность в себе, пусть она предоставит возможность для самоанализа» (Нихондзин 1976: 263). Этнологи выстраивали конструкцию, которую можно было бы назвать памятником неизвестному японцу.

Для того, чтобы воздвигнуть эту конструкцию, следовало расчистить для нее место, то есть поквитаться с историками, их «ошибочными» подходами и методами. Хагивара Тацуо писал: «В качестве одного из недостатков японцев следует указать недостаточность их исторического самоанализа. Несмотря на то, что во время войны необходимость изучения японской истории подчеркивалась с такой интенсивностью, в этом образовании доминировал субъективный и сентиментальный элемент, а научные основания почти отсутствовали. После войны на это стали обращать внимание, однако цель еще очень далека. Неумеренная гордость за страну и неумеренное самоуничижение — эти крайности все еще сосуществуют. В прошлом воспитывалась гордость за японскую армию, но после поражения она стала представляться откровенно жалкой.

История Японии, представленная в безудержных восхвалениях, и совершенно противоположная история, представленная в самоуничижении, — вот противоречия, заполнившие сознание японцев.

И поэтому сегодня не время для самоанализа японцев с помощью истории» (Там же: 14).

Хагивара Тацуо шел еще дальше, подвергая сомнению не только «японский вариант» истории, но и сами методологические основы исторической науки. Он утверждал, что она опирается почти исключительно на письменные свидетельства, а их источником являются власть предержащие. В последнее время на Западе зародился критический подход к источникам, который предполагает операцию сопоставления источников, отражающих разные точки зрения. При их сопоставлении и вырисовывается объективная картина. Однако в нынешней Японии, говорил Хагивара, такой подход невозможен, поскольку до самого недавнего времени круг образованных людей был чрезвычайно узок, а потому выявление различных точек зрения затруднительно. Кроме того, существующие источники не отражают повседневной жизни. Однако из существующего кризисного положения есть выход. Он состоит в этнологии. Можно было бы посчитать этнологию частью исторической науки, но частью идеальной исторической науки, которая в Японии не существует (Нихондзин 1976: 23).

Отмечая «недостаточность исторического самоанализа» японцев, Хагивара Тацуо отмечал, что из этой ситуации есть выход.

«В основании жизни японцев есть то, что называют “сердцем японца”, то, что можно было бы назвать “натурой” или “характером”. Вот к этому понятию и следует подойти с научной стороны. Этнология является для этого наиболее подходящим средством… Имея в Японии богатый этнологический материал, мы не относимся к нему как к грустному свидетельству отсталости страны, мы рассматриваем его как одно из тех предназначений, которые имеют японцы в мире» (Там же: 20–21).

Вслед за Янагида Кунио Хагивара Тацуо утверждал, что сбор этнологического материала может осуществляться только самими японцами. В особенности это касается такой области, как «картина мира» ( сэйкацу исики ), поскольку в процессе сбора такого материала задействованы не только глаза и уши, но и «сердце» (Там же: 26). Патриотизм времен Мэйдзи и Тайсё был основан на гордости политической силой, ростом экономики, военными победами и на ксенофобии. Этот патриотизм был «внешним» и наносным — если бы он не был таковым, поражение не вызвало бы такого смятения в умах, которое наблюдается в настоящее время. Задача состоит в том, чтобы сделать патриотизм «внутренним», чтобы человек испытывал личную ответственность и проникался чувством своего предназначения (Нихондзин 1976: 28–29). Иными словами, предлагалось испытывать гордость за то, что ты японец. Осуждая слабое развитие в японцах индивидуального начала, этнологи утверждали, что еще нужно много сделать для развития настоящей демократии, ибо нынешнее сознание с легкостью порождает диктатуру (Там же: 77–78). Это была демократия с сильным этнологическо-крестьянским душком. Этнологи приняли на вооружение одну из основных составляющих крестьянского менталитета, проводящего резкую границу между «своим» и «чужим». В Японии с ее обилием изолирующих ландшафтов эта граница была обозначена еще ярче, чем во многих других культурных традициях. Этнологи пытались доказать, что, несмотря на это, обитатели Японии представляют собой единый народ.

Янагида Кунио писал: «Несмотря на сильно отличающиеся от района к району климатические условия, деревенские люди в Японии одушевлялись, по счастью, одними и теми же настроениями, обладали одним и тем же семейным опытом. Выигрышность данной ситуации заключена в том, что, рассматривая какие-нибудь важные проблемы, мы, сравнив несколько мест, которые немного отдалены от современной культуры, получим (нужные) результаты с неожиданной легкостью. В этом заключена громадная уникальность Японии. Результаты обследований будут обладать почти такой же ценностью, как и данные письменных источников. (Этнологические обследования) восполнят лакуны двухтысячелетней истории, те лакуны, которые возникают из-за того, что используются исключительно данные книг, написанных аристократами из Киото или буддийскими монахами, книг, которые обычный человек и понять-то не может, книг, которым невозможно подражать.