Николай Байбаков - От Сталина до Ельцина

Видно, так и оставаться мне холостяком, если бы не нашлась невеста совсем рядом, здесь же, под крышей наркомата. Всё было настолько обыкновенным, хотя и очень характерным для судеб таких, как я, что и ныне, на отдалении такого времени — более полувека, кажется и чрезвычайно удивительным...

Однажды в комнату отдыха, где я в то время обедал, вошла девушка — новый работник наркомата. Окончив инженерноэкономический институт, она работала референтом заместителя наркома по строительству. Принесла на подпись срочный документ. На вид ей было всего лет двадцать, аккуратная, строгая, но и очень миловидная, с умными живыми глазами. Чем-то она меня сразу тронула, и я тут же выяснил, что зовут её Клавой; и совершенно неожиданно для себя предложил первое, что пришло в голову — глупее, как говорится, не придумаешь:

— Садитесь, Клава, обедать со мной.

— Нет, нет, что Вы! — вся вспыхнула она.

— Ну, если не хотите обедать, — уже осмелев, сказал я, — тогда вечером приглашаю Вас в кино. Пойдёте, а?

Она согласилась. И мы стали встречаться.

Как-то узнав об этом, Каганович сказал управляющему делами, чтобы он достал мне два билета в театр. После спектакля — была не была! — я пригласил Клаву в ресторан, заказал кахетинского вина и, обязав себя быть решительным, сказал ей:

— Вот что, Клава. Нет у меня времени на ухаживания. Совсем нет. И если я тебе нравлюсь — то вот моя рука. А если нет — прогони меня сейчас же.

— Можно подумать? — тихо спросила она.

— Можно. Даю тебе полчаса подумать.

Не помню, что думал и чувствовал я, говоря так, но говорил не в шутку, а вполне серьёзно. Я знал, что такого удобного случая для того, чтобы объясниться с Клавой, может, долго не будет, и ещё я знал, кому даю такой срок на обдумывание, видел по её глазам, по всему её милому, доверчивому облику: Клава — свой, надёжный человек, она понимает, в каком сверхжёстком режиме времени я живу, у нас — общие мысли и заботы.

На другой день мы с Клавой расписались в ЗАГСе, а на следующее воскресенье к пяти часам вечера решили созвать на свадьбу родных и друзей.

Но воскресенье, как я уже говорил, ничем для меня не отличалось от будней: с утра я был в наркомате, уверенный, что к пяти часам вечера освобожусь. Однако во второй половине дня Каганович вызвал меня на совещание. Вот уже и пять часов. Гости, конечно же, собрались на даче нашего наркомата в Томилино, ждут-пождут меня, жениха. Как быть? Что предпринять? Надо ли говорить, что я сидел на том совещании, как на горящих углях! Но ведь обсуждали-то проблемы насущные, от решения которых зависело многое в работе, те, в которых я был кровно заинтересован, и без меня, моих ответов, моих проектов совещание во многом лишалось смысла. Никак не мог я уйти, отпроситься с совещания и по самой уважительной причине!

Вот пробило шесть часов, а совещание продолжается. Управляющий делами решился напомнить Кагановичу:

— Лазарь Моисеевич, Байбаков сегодня женится, у него сегодня свадьба. Надо бы его отпустить.

— Да? — рассеянно произнёс Каганович. — Хорошо. Мы это сделаем. — Он кивнул и тут же продолжил разговор о деле.

Совещание закончилось в семь часов, и только к восьми часам я добрался до дачи. Гости притомились, устали, но за стол без жениха не садились. Наконец свадебное застолье началось. Нас поздравили, подняли бокалы, крикнули «Горько!». Я выпил рюмку водки, и сразу же, чего со мной никогда не было ни прежде, ни потом, у меня вдруг зашумело в голове и всё поплыло перед глазами:

— Клава, мне плохо... Не могу... Пойду лягу...

— Коля, неудобно, свадьба у нас, Коля, гости! — испуганно шепнула она.

— Ну, что ты хочешь, чтобы меня пьяным в стельку видели?

В дальнейшей жизни, долгой и разной, столько раз приходилось мне бывать на свадьбах, кричать с рюмкой в руке «Горько!» своим друзьям и родным, а вот о своей свадьбе и вспомнить нечего. И вспоминается только разве как урок: многие годы, будучи уже и наркомом, избегал я лишней рюмки.

Зато с Клавдией Андреевной, моей дорогой женой и другом, мы прожили вместе сорок три года, как сорок три дня, душа в душу и сердце в сердце, в согласии и любви. Она родила мне дочку и сына. А в те молодые, незабвенные дни супружества нам, молодым, полным сил и надежд, будущее казалось ясным, без единого облачка. Но впереди была гроза войны.

Со времен так называемой «оттепели» всемерно пропагандируется расхожее утверждение, что якобы советское руководство поверило Гитлеру и не допускало возможности войны с Германией, относилось безответственно к укреплению обороноспособности страны, мол, надеялось в случае начала военных действий победить врага конницей и тачанками — против танков.

Кампанейская направленность фальсификаторов истории очевидна: широким разоблачением культа личности заслонить и исказить всю правду сталинского периода нашей истории. А правда была в том, и я тому очевидец, что мы готовились к войне заранее, готовились серьёзно, планомерно, с большим напряжением сил.

И стратегический курс этой работы был выверен — курс на прочную и быструю индустриализацию, на создание индустриальной основы обороны. Так, до начала войны уже в серийном производстве находился у нас знаменитый Т-34 — впоследствии лучший танк Второй мировой войны.

Мы создали и совершенствовали грозное ракетное оружие — «катюши», не имеющее аналогов в мире.

Строительство новейших, на уровне мировых достижений, нефтеперегонных установок обеспечило в стране переработку всей добываемой нефти. Мы готовились к войне мировой!

Мы готовились к войне, ибо она была неизбежна.

И всё же нападение Германии на нас 22 июня 1941 года оказалось внезапным. Враг получил благодаря этому тактический простор и успех на первом, трагическом для нас этапе войны — армия, вопреки всему, отступала. Мы стремительно теряли города.

Но как совместить всё это, столь, казалось бы, несовместимое и неизбежное, то есть ожидаемое, с внезапным? Удовлетворительный, ясный ответ, по моему мнению, не найден и поныне.

То, что мы будем воевать с Германией, мы знали, но что это произойдёт так скоро, никто не предполагал. Сообщение ТАСС от 14 июня, за неделю до войны, не успокоило, а, наоборот, насторожило. Я думаю, что оно было попыткой Сталина остановить Гитлера, заставить задуматься, не рассчитывать на фактор внезапности — все войны в Европе «Третий рейх» начинал с внезапного нападения. Однако, мне думается, мы и сами себя успокоили, ибо считали глупостью начинать войну с Россией, уже воюя с Англией. Но Гитлер начал войну в том же месяце фактически день в день, что и Наполеон, что для Гитлера с его мистикой тоже было невероятным.