Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

Я забежал далеко вперед, а тогда, когда мы с Сурковым, прежде чем сдать в набор, обсуждали его балладу, он не стал отрицать, что писал об итальянцах с иным чувством, чем о немцах. Вспомнили мы его стихи «Ненавижу», написанные в августе сорок второго года, когда немцы прорывались к Волге. Уже после войны, в семидесятые годы, Сурков рассказал мне, что из готовящегося к печати четырехтомного собрания сочинений у него изъяли это стихотворение: очень, мол, жестоко в мирное время по отношению к немцам.

Да, эти стихи дышат ненавистью к немецким захватчикам. И Сурков это объяснил:

Нам нечего стыдиться той былой ненависти — мы сражались с захватчиками, защищая свою землю, свой народ. И не могли в сорок втором году думать и чувствовать так, как, скажем, ныне. А сколько появилось желающих переполовинить правду, скрыть ее «неудобную» часть?! «Хороша только, — писал Стефан Цвейг, — полная правда, полуправда ничего не стоит». Вот, скажем, из стихов, очерков, рассказов, написанных в военное время, кое-кто стал в послевоенную пору вычеркивать слово «немцы» и заменять их словами «фашисты», «гитлеровцы». Почему, зачем? Ведь так тогда и говорили и писали. Зачем ретушировать историю? Дуаю, что немцы, которые осудили фашизм и войну, понимают нас.

И вот что еще в связи с этим хотелось бы сказать.

Мне не раз приходилось бывать в только что освобожденных от немецко-фашистских захватчиков селах и городах. Там почти везде на центральных площадях я видел могилы гитлеровцев. Видел, как местные жители в тот же день сметали и сжигали кресты, сравнивали землю на площадях. Явление небывалое для любой войны. Как и почему это делалось? Надо было объяснить. Это и сделал Илья Эренбург на страницах «Красной звезды»:

«Немцы закапывали своих мертвецов не на кладбищах, не в сторонке, нет, на главных площадях русских городов. Они хотели нас унизить даже могилами. Они думали, что завоевывают русские города на веки веков… Они рассчитывали, что на площадях русских городов будут выситься памятники немецким солдатам. Они хотели, чтобы вшивые фрицы, налетчики и насильники, покоились рядом с Львом Толстым. Парад мертвецов на чужой земле не удался: ушли живые, ушли и трупы — не место немецким могилам на площадях русских городов… Забвению будут преданы имена немецких захватчиков, погибших на чужой земле.

И это справедливо не только для того времени. Мы тогда словно почувствовали, что гитлеровские последыши, всякого рода нацисты и неонацисты, будут стараться обелить живых и мертвых — тех, кто шел в разбойничий поход на Советскую землю, тех, чьи руки обагрены кровью наших людей.

Зашел писатель Василий Ильенков вместе с человеком, которого сразу же можно было узнать. Это был Александр Серафимович.

Привел нового автора, — представил его Василий Петрович.

Думаю, нет необходимости говорить, как рад я был появлению

в редакции одного из зачинателей советской литературы, тем более что он сразу же выложил на стол рукопись. Я увидел заголовок — «Веселый день».

Стал читать. История действительно веселая. На ничейной полосе стоял наш заглохший танк. Немцы не стали бить из пушек по танку, надеясь целым приволочь его к себе. Наш командир тоже хотел отбуксировать танк и решил послать ночью пятнадцать человек, чтобы притащить его. Но когда они построились, из строя вырвался молоденький, с озорными глазами боец:

Товарищ командир, разрешите доложить! Я доставлю танк. Мне не нужны эти пятнадцать. Куда такую ораву? Все равно эту махину не сдюжим, а суматоху наделаем на всю округу.

Ночью отправился этот парень с двумя механиками-водителями к танку. Вывернули в моторе свечи, теперь мотор не заведется, не заревет. Потом включили задний ход, вдвоем взялись за заводной ключ и стали тихо и напряженно поворачивать вал мотора. Танк двинулся задом к нашим позициям. К рассвету дошел до окопов. А утром немцы долго ломали голову и решили, что танк ночью подкопали и замаскировали кустами — ими было покрыто почти все поле. И по тому месту открыли артиллерийский огонь. И вот концовка очерка:

«Когда наши бойцы узнали, как опростоволосились немцы, грянул такой ядреный хохот, что поле опять задрожало: хохотала пехота, хохотали артиллеристы, хохотали минометчики, улыбались командиры. Веселый был день».

Серафимович мне признался, что хотя он эту историю не выдумал, а услышал от танкистов, но все же усомнился, что так было в действительности, и решил проверить. Он отправился на завод, где ремонтировались танки, объяснил, что его беспокоит. Инженер, сопровождавший писателя, сказал, что сверхъестественного здесь ничего нет, и тут же с помощью двух ремонтников продемонстрировал, как действовали хитрые танкисты под носом у врага темной ночью.

Вот после этого, — объяснил Серафимович, — я и принес вам очерк.

Еще одну веселую историю, уже чисто внутриредакционную, хочу рассказать (правда, это сегодня она кажется веселой, а тогда была серьезной и даже зловещей).

Если бы в ту пору кто-либо из посторонних заглянул в поздний час в кабинеты редакторов «Правды» и «Известий» или в мой кабинет, он увидел более чем странную картину: мы, то есть главные редакторы этих газет, с лупами на длинных рукоятках тщательно рассматриваем оттиски идущих в очередной номер снимков. Что мы разглядываем? Что ищем? Оказывается… фашистскую свастику!

А делобыло так. Кто-то принес Сталину «Правду» и «Красную звезду» и показал опубликованные в них фотоснимки, на которых красным карандашом были нанесены кружочки. В этих кружочках перекрестия линий, похожих на свастику. Сталин поддался на эту удочку, переслал газеты Щербакову «для принятия мер». Вот нас, редакторов, и вызвал Александр Сергеевич, показал пометки на полосах и строго наказал, чтобы подобного больше не было, да еще предупредил, что «наверху» этим недовольны.