Михаил Супотницкий - Очерки истории чумы. Книга I. Чума добактериологического периода [без иллюстраций]

Но в конце этого донесения написано: «В прошедшую оттепель больных было весьма много в городе горячками с пятнами, лихорадками, горлом и разными обыкновенными болезнями». Таким образом, конец донесения явно не согласован с его началом.

27 января Риндер подал Салтыкову свое «Мнение об объявленной болезни в Московской госпитали», в котором отрицал, что обнаруженная в госпитале болезнь, есть чума. К.Г. Васильев и А.Е. Сегал (1960), ссылаясь на фундаментальный труд Я. Чистовича (1883), утверждали, что на этот шаг его толкнули причины личного свойства.

Риндер занимал высокий медицинский пост, а Шафонский был начальником одного из госпиталей, который, к тому же, находился в его подчинении. Якобы Риндер не мог перенести того, что какой-то русский врач, да еще его подчиненный, обнаружил в Москве чуму. Это не только подрывало авторитет Риндера, но и грозило его карьере. По этим причинам он выждал 5 недель, и, решив, что опасность чумы миновала, нанес удар по зарвавшемуся подчиненному.

Однако причина осторожного отношения Риндера к диагнозу «чума» была намного глубже, чем считали указанные авторы. В своем «Мнении…», сам того не желая, Риндер коснулся вопросов эпидемиологии и экологии чумы, спорных и сегодня. Контагионисты, к которым относилось большинство русских врачей того времени, понимали эпидемиологию чумы очень упрощенно, и любой внимательный наблюдатель мог найти много несоответствий реальной эпидемии, той, которая должна была быть, если исходить из свойств контагия (см. очерк VI). Риндер и был таким наблюдателем, он настаивал на том, что убедительных доказательств заноса чумы в Москву нет, а «в таком климате, в котором лежит Москва, язва сама собою произойти не может». Риндер обратил внимание на то, что люди с бубонами и карбункулами были незаразными, а отдельные паховые бубоны — явно сифилитического происхождения. Он подчеркивал, что «заразная язва наискорейш ая, вокруг себя хватающая болезнь, и ее яд так тонок, проницателен и летуч, что в скором времени весьма многих поражает», следовательно, вспыхнувшая среди надзирателей болезнь, не является настоящей моровой язвой. В доказательство своей правоты Риндер привел следующий пример. У Афанасия Стригина, заболевшего остро «горячкою» 12 декабря 1770 г., на 4-й день болезни развились два карбункула (близ локтя и на заты лке), 17 декабря, т. е. на 6-й день, он умер. О дновременно умерла его жена, у которой вообще не было никаких бубонов или карбункулов, а только горячка. Стригин контактировал с 80-ю больными, которые «округ, близ, и супротив его лежали», а также медицинским персоналом и служителями, никто из них на момент написания рапорта не заболел (т. е. 27 января 1771 г.). Причиной возникновения в госпитале «злой горячки» он считал тесноту, скученность, грязное содержание и плохой воздух помещений, в которых жили госпитальные служители, т. е. упущения Шафонского.

Шафонский в рапорте, поданном 5 февраля Салтыкову, опроверг главный довод Риндера, будто служители госпиталя нигде не могли заразиться, и вполне резонно для того времени возразил: «Оные надзиратели живут на Введенских горах с их женами в открытом месте, и как им выход и к ним разным людям вход всегда был свободен, то может статься, что до них что-нибудь заразительное и дошло».

Что касается самой болезни, то Шафонский характеризовал ее как горячку, «при которой, кроме других знаков, были большие пятна, карбункулы и бубоны, от которой… кто ни заболит, умирают, и чем дальше продолжалась сия болезнь, тем не только начали скорее умирать, но и другие здоровые надзиратели в других близлежащих покоях начали заражаться и умирать».

Утверждение Риндера, будто «черные пятна» у больного оказались не карбункулами, а пролежнями, Шафонский опроверг тем, что «пролежни от долгого лежания происходят», а некоторые больные умерли «только всего» на 3-и сутки от начала заболевания.

В заключение Шафонский предложил во флигеле, где жили служители, «должную осторожность несколько времени продолжать».

«Особое мнение» Риндера тем не менее нанесло большой вред делу борьбы с чумой. Получив заявление такого авторитетного по его положению лица, как Риндер, что «никакой чумы в госпитале нет», власти, полиция и московская знать успокоились, всякие мероприятия по борьбе с чумой либо совсем забросили, либо проводили небрежно. Шафонского, упорно отстаивавшего свой первоначальный диагноз и требовавшего принятия энергичных предупредительных мер, власти перестали воспринимать серьезно и встречали его требования насмешками. Действительной заболеваемости чумой в Москве они в то время не знали.

Февраль.Седьмого февраля Салтыков прислал новую реляцию о прекращении эпидемии и просил разрешения освободить госпиталь от караула. Екатерина II в ответ на это донесение написала: «С удовольствием уведомились мы из представления вашего от 7-го сего месяца, что вся опасность от заразительной болезни в Москве миновалась; и потому соизволяем, чтоб вы приказали свесть караул от главного госпиталя; также сжечь сумнительные там два покоя и все, что в них есть, и построить вместо их новые. Для упреждения в Москве подобного несчастливого приключения вы можете делать такие распоряжения, какие за нужное признаете».

После окончания чумной вспышки в госпитале и заявления Риндера, что там и чумы никакой не было, в Москве наступил период благодушной успокоенности. Первого марта с госпиталя был снят карантин, но вскоре такое началось!

Март.Девятого марта полиции стало известно, что в Замоскворечье, у Каменного моста, на известной под названием «Большого суконного двора» фабрике, «люди часто умирают, а иногда и в ночное время погребаются». Услышав об этом, полиция направила туда доктора К.О. Ягельского и полицейского поручика «для осмотру и исследования его приключений». После посещения фабрики Ягельский представил в полицейскую канцелярию подробный доклад «об открывшейся на суконной фабрике опасной болезни».

Ягельский в своем докладе указал, что при обследовании фабрики «весьма великая трудность нам была дело разбирать, понеже много таили и боялись». Тем не менее по конторским книгам Ягельский установил, что за время с 1 января по 9 марта умерло 113 человек, из них на самой фабрике — 57, в разных домах вне фабрики — 43 фабричных работника сверх того «в оном же дворе и вне двора 13 детей». В марте умирало 3, 4, 8, 6 и 7 человек в сутки, обычно на 3–4 — й день заболевания, и расспросами установлено, что «они померли горячкою гнилою с пятнами и карбункулами». На фабрике обнаружено также 16 больных «в горячке» с обширными («в рублевик величины») петехиями и бубонами.

В заключение доклада Ягельский высказался осторожно о характере болезни: «Хотя я без осмотра и консилиума с прочими докторами прямо самою опасною сам собою назвать я не могу; но что она есть, как изо всех обстоятельств видно по прилипчивости к другим, и что от нея многие умирают, вредна, о сем никакого сумления не имею».