Линор Горалик - Лишь бы жить

Borys Kipnis

***

Говорили очень мало, пока не начала спрашивать сама. Моя мама (1940 г. р.) говорила только, что войну в многодетной семье жили очень бедно (в маленьком сибирском городе в Иркутской области), варили суп из крапивы. А что касается дедушек — то ни один, ни второй по-настоящему не воевали. Но во время войны были вдалеке от дома. И в этом «далеке» заводили романы.

Мамин отец (1902 г. р.), делающий карьеру агроном, был отправлен на Дальневосточный фронт. Он там занимался выращиванием растений для обеспечения нашей армии, как рассказывает мама. Но был ранен. Когда он вернулся после войны, однажды попросил бабушку погладить брюки. В них она обнаружила исполненное любовной тоски письмо от женщины с Дальнего Востока. Та писала, что очень ждет, когда дедушка наконец к ней приедет, ждут всей семьей с мамой и дочкой… Дедушка, конечно, всячески открещивался. Семья не пострадала в результате. Маме же эти подробности в свое время рассказала ее старшая сестра, моя тетя Люся.

Другой мой дед (1912 г. р.) в это же самое время был в другой части света. Уже когда мне было за двадцать, я начала интересоваться историей семьи отца. (С отцом общались не очень часто, жили в разных домах всегда.) Сохранилось фото, где мой дед стоит в красивом плаще — настоящий франт — с еще двумя молодыми хлопцами. Отец сказал, что дело было в Германии, где дед батрачил у немцев, у гражданского населения, во время войны. Завел там «коханку» — любовницу, польку. Об этом кто-то потом бабушке доложил. А этот плащ ему там подарили, и он до сих пор лежит на чердаке старого деревенского дома…

Я думала несколько лет, что дедушка был классическим «остарбайтером», и так всем рассказывала. Но: совсем недавно узнала, что в Германию он сам ушел на заработки… Дело было на западе Украины, под Галичем. Когда этот регион с началом Второй Мировой присоединили к СССР, репрессии коснулись и семьи моей бабушки: в норильский лагерь отправили мирных крестьян-галичан, ее родителей (моих прабабушку и прадедушку) и ее сестру. Родители умерли там. Сестра Стефка — выжила, потом осталась жить в России. «Поэтому моя мать москалей не любила», — как-то обронил отец. Когда позже немцы оккупировали Украину, «по деревне ехала машина и зазывала на заработки в Германию», — как рассказал недавно отец. Дед пошел. Ну, а дальше, как сказано выше, вернулся «в плаще».

Елена

***

Папа рассказывал. Не помню, где они тогда были — в тылу (их носило), — но в этот не то городок, не то поселок пришла цыганка. Стала гадать людям, — а почти у всех родные либо на фронте, либо ЗК. Гадает всем какую-то спокойную жизнь и ничего не говорит, увидят ли они родных и т. д. В какой-то момент люди набросились на нее и долго били: они поняли, что цыганка даже не слышала, что идет война.

Vladimir Todres

***

А я засыпала в детстве под одну историю, которая у нас с бабушкой называлась «Как немцы стреляли». Она рассказывала ее каждый вечер. Во время войны бабушке было лет 12, они жили в деревне в Воронежской области. Голодно было, но при этом вокруг дома даже во время войны были засеяны поля с пшеницей и рожью. И однажды в конце лета (точно год не знаю, но, может, 42-й, ибо немцы стояли в деревне) бабушка с подружкой решили по совету соседа насобирать колосков. И поздним вечером залезли в поле. Естественно, двух девчонок заметили и стали палить по ним очередями из автоматов, пытались догнать на мотоциклах и лошадях. Но бабушке и ее подружке повезло. Они смогли укрыться в какой-то канаве. Бабушка всегда смеялась, рассказывая это. Будто это анекдот. А я лежала, слушала, восторгалась и боялась. И все недоумевала (как и до сих пор недоумеваю), как это все возможно? Как можно стрелять в детей?!

Svetlana Shulga

***

О войне мне рассказывала бабушка. Они ленинградцы, когда началась блокада, ей было 15 лет. Ее отец, мой прадедушка, ушел на фронт, несмотря на то, что был уже не очень молодым человеком и успел пройти еще Финскую войну. Прабабушку отправили рыть противотанковые рвы вокруг города. А бабушка пошла работать на завод, где делали снаряды. Завод был в другой части города, идти надо было, разумеется, пешком. Она говорила, что основной мыслью все это время было — главное, не упасть… Потому что упасть — означало умереть. На заводе давали еду, тарелку жиденького супа. Она переливала его в банку и несла домой, чтобы поделиться со своей мамой. Рассказывала, как варили суп дома из старых кожаных ремней… Летом собирали травы, это позволяло выжить. Еще рассказывала, как в начале блокады появились вши… У нее были длинные густые волосы, и ее мама на кухне ставила ее над горячей плитой, и гребешком прочесывала ей волосы… а вши сыпались на плиту и щелкали… Позже, конечно, волосы пришлось остричь. Еще рассказывала, как они с ребятами бегали по крышам и тушили «зажигалки»… Как ходили на Неву за водой… а вокруг люди с саночками… везут своих на кладбище, из последних сил…

А однажды рассказала, как она впервые в жизни по-настоящему испугалась… Возвращалась домой с завода, в темноте вошла в парадную, а там лежит труп поперек лестницы. Говорила, что не помнит, как до квартиры добежала, на последний этаж.

Когда вспоминаю ее рассказы, да и не только ее, а вообще все про войну, про блокаду… такое ощущение, что все четыре года была зима… хотя умом понимаю, что смену времен года не в силах отменить даже война. И еще не могу выбрасывать хлеб. Вот не могу, и все. Птицам, лошадям на ближайшей конюшне… но не в помойное ведро. Настолько это глубоко сидит в подсознании.

Lina Kundush

***

Мой отец, Мустафин Мухамет Гайфутдинович, старший лейтенант, с Финской войны вернулся невредимым. Перед войной мама с папой и я жили /папа служил/ в Литве, в городе Шауляй и в Таураге, где и захватила нас война. Ранним утром 22 июня прибежал вестовой и сказал, что отца вызывают на службу. Папа попрощался с мамой, поцеловал меня (мне было полтора года) и ушел в часть. Началась стрельба, все кругом горело! Мама схватила меня, узелок с документами и бежать… эвакуировались и оказались в Узбекистане, где мама работала по 12—15 часов на заводе механическом. Я была в круглосуточном детском саду. Жили мы в бараках. Однажды я пришла домой, а мамы дома не оказалось. Пошла узнать в контору, где моя мама. Вдруг увидела ее выходящей из кабинета, заплаканной, и в руках у нее какая-то бумага. Мама, увидев меня, горько зарыдала и сказала: «У нас нет папы, он погиб».

До сих пор в Самарканде хранится этот документ и, как я помню, там было написано, что он «пропал без вести».

Дата: 12 декабря 1942 года.

Луиза Мустафина

***

У одной моей бабушки было пятеро детей, из которых после войны осталось двое — моя мама и тетя, а у другой было девять, из которых после войны осталось трое. Бабушка ничего не рассказывала мне о войне — мне всего 9 лет было, когда она умерла. А вот тете она рассказывала — и о войне, и о послевоенном голоде 1947 года. Да и мама помнит борщ из крапивы — всю траву ели, какую только могли; мама тоже до сих пор все ест с хлебом.