Фернан Бродель - Время мира

Таким образом, промышленная революция была по меньшей мере двоякой. Революция в обычном смысле слова, заполняющая своими видимыми изменениями следующие друг за другом краткие периоды, она была также и процессом весьма длительной протяженности — нарастающим, незаметным, тихим, зачастую едва различимым, «настолько мало революционным, насколько это возможно», как мог сказать Клод Фолан 11 , записываясь, в противоположность Ростоу, в число сторонников континуума.

Так что неудивительно, если даже в свои относительно взрывчатые годы (скажем, в общем начиная с 1760 г.) это важнейшее явление никого из самых общепризнанных очевидцев не поражало! Адам Смит, с его примером маленькой шотландской игольной фабрики, ретроспективно предстает плохим наблюдателем; однако же, он умер довольно поздно, в 1790 г. Давид Рикардо (1772–1823), более молодой и, следовательно, меньше заслуживающий извинения, едва лишь включает машину в свои теоретические рассуждения 12 . А Жан-Батист Сэ в 1828 г., описав английские «паровые повозки», добавляет, к нашей радости: «Однако… никакая машина не будет служить, как служат самые плохие лошади, для перевозки людей и товаров посреди толпы и стеснений большого города» 13 . В конце концов, великие люди — если предположить, что Ж.-Б. Сэ был из их числа, — не обязаны блистать в рискованном искусстве предсказания. И ничего нет легче, чем задним числом обвинять Карла Маркса, или Макса Вебера, или даже Вернера Зомбарта в том, что они-де неправильно, т. е. иначе, чем мы, понимали долгий процесс индустриализации. Я не нахожу особенно справедливым поспешное обвинение, которое Т. С. Эштон, обычно такой беспристрастный, бросает им, ссылаясь на высказывание Крёбнера 14 .

Впрочем, в большей ли мере уверены в своей оценке нынешние историки, бесчисленные историки промышленной революции? Одни усматривают этот процесс в наличии еще до начала XVII в.; другие полагают, что «славная революция» 1688 г. была решающим моментом; третьи заставляют радикальную трансформацию Англии совпасть с великим экономическим подъемом второй половины XVIII в… И каждый по-своему убедителен, смотря по тому, делает ли он ударение на сельском хозяйстве, на демографии, на внешней торговле, на индустриальной технике или на формах кредита… Но следует ли рассматривать промышленную революцию как некую серию модернизаций по секторам, как какую-то последовательность фаз прогресса или же под углом зрения совокупного роста, вкладывая в слово «рост» все возможные значения? Если в конце XVIII в. английский рост сделался необратимым, не более, не менее как «нормальным состоянием» Англии, по выражению Ростоу 15 , то определенно не из-за факта такого-то или такого-то частного прогресса (включая уровень сбережений или инвестиций), но, напротив, из-за факта наличия неразделимого множества, множества взаимозависимостей и взаимных уступок, которые каждый сектор своим более или менее давним развитием, плодом [усилий] интеллекта или случая, создавал к выгоде других секторов. В самом деле, «настоящий» рост (другие сказали бы, настоящее развитие, но слова несущественны!), разве может он быть чем-то иным, чем таким ростом, который необратимым образом связывает несколько направлений прогресса и выталкивает их вверх все вместе, так что одни из них опираются на другие?

Английская промышленная революция открыла двери серии революций, бывших ее прямыми потомками, прошедшими когда под знаком успеха, когда под знаком неудачи. Ей самой предшествовало несколько революций того же порядка, что и она, — одни едва наметившиеся, другие достаточно серьезно продвинувшиеся вперед, и все завершившиеся неуспехом в более или менее длительном временном плане. Таким образом, открываются две перспективы, одна в сторону прошлого, другая — к настоящему времени. Две серии путешествий, которые, и те и другие, суть способ подойти к предмету, разыгрывая драгоценную карту сравнительной истории.

Следуя вниз по течению, мы не изберем пример промышленных революций Европы или Соединенных Штатов, которые почти непосредственно следовали английскому образцу. Нынешний «третий мир», находящийся еще на пути индустриализации, предоставляет нам редкий в ремесле историка случай поработать над тем, что видишь, что слышишь, что можешь потрогать руками. Конечно, это зрелище — не картина блистательных удач. В целом «третий мир» на протяжении последних тридцати, сорока, пятидесяти лет почти не знал непрерывного прогресса. Его усилия и ожидания слишком часто заканчивались горькими разочарованиями. Могут ли причины неудачи или полунеудачи этих опытов определить от противного ( a contrario ) условия исключительного английского успеха?

Несомненно, экономисты, а еще больше историки предостерегают нас против такого способа экстраполяции настоящего ради лучшего понимания прошлого. Они не без основания утверждают, что «миметическая модель, та, что настаивала на повторении пути, пройденного прежде индустриальными странами, отжила свое» 16 . Контекст изменился во всем, и ныне было бы невозможно проводить индустриализацию той или иной страны «третьего мира» в соответствии с государственной авторитарностью, руководившей ее проведением в Японии, или же в соответствии со спонтанностью, характерной для Англии Георга III. Да, конечно. Но если «кризис развития — это также и кризис теории развития», как говорит Игнацы Сакс 17 , то разве не будет более понятен сам по себе процесс развития, включая и развитие Англии XVIII в., если задаться вопросом, в чем заключен порок теории и почему полные энтузиазма плановики 60-х годов XX столетия столь ошибались в отношении трудностей предприятия?

Прежде всего потому, ответят нам без колебаний, что удавшаяся промышленная революция предполагает общий процесс роста, а значит, глобального развития, которое «в последнем счете предстает как процесс преобразования экономических, социальных, политических и культурных структур и институтов» 18 . Именно вся глубина общества и экономики оказывается затронутой, и она должна быть способна сопровождать, поддерживать, даже терпеть перемену. В самом деле, достаточно, чтобы в таком-то или таком-то пункте пути образовалось торможение, то, что мы сегодня называем «узким местом», и машина заедает, движение прерывается, может даже произойти отступление. Руководители тех стран, что ныне трудятся над тем, чтобы наверстать свое отставание, заметили это на собственном печальном опыте, и стратегия развития сделалась столь же осторожной, сколь и усложненной.

Какие рекомендации может дать в данном случае опытный экономист, вроде Игнацы Сакса? Главным образом не применять никакого априорного планирования: такое планирование не бывает хорошим, ибо всякая экономика предстает как специфическое устройство структур, которые могут быть похожими, несомненно, но только в общих чертах. Плановик хорошо сделает, если для любого данного общества будет исходить из какой-то гипотезы, какого-то уровня роста (например, 10 %), который он примет в качестве цели, и одно за другим изучит «последствия гипотезы». Так поочередно будут проверены доля инвестиций, которую потребуется изымать из национального дохода; возможные типы промышленности в зависимости от рынка, внутреннего или внешнего; количество и качество необходимой рабочей силы (специализированной или неспециализированной); предложение на рынке продовольственных товаров, необходимых для поддержания нанятой рабочей силы; подлежащие использованию технологии (в особенности с точки зрения капитала, типа и объема рабочей силы, которых они требуют); увеличение импорта сырья или станков, которое следует предусмотреть; окончательные последствия нового производства для платежного баланса и внешней торговли. В той мере, в какой изначально предполагавшийся уровень роста был преднамеренно выбран «достаточно высоким, чтобы выявить все узкие места, которые бы возникли, если бы он действительно был сохранен в качестве цели» 19 , проделанная верификация укажет, в каких секторах препятствие рисковало бы стать непреодолимым. Тогда со второго «захода» займутся поправками, разрабатывая «варианты для всех уровней», пока не будет получен проект ограниченный, но в принципе жизнеспособный 20 .