Фернан Бродель - Время мира

Внимательное рассмотрение долгой александрийской главы, конечно, увлекло бы нас слишком далеко, через интересный эллинистический мир, вышедший из завоеваний Александра, где территориальные государства (такие, как Египет и Сирия) заняли место прежней модели греческих городов-полисов. Вот трансформация, которая не может не напомнить нам первые шаги современной Европы. Напрашивается также констатация, которая впоследствии будет часто повторяться: изобретения шли группами, большими количествами, сериями, как если бы они опирались друг на друга или, скорее, как если бы какое-то данное общество выталкивало их все вместе на передний план.

Однако как бы ни была блистательно интеллектуальна долгая александрийская глава, она в один прекрасный день завершилась без того, чтобы ее изобретения (а между тем их особенностью была обращенность к техническому приложению: в III в. Александрия даже основала школу инженеров) вылились в какую бы то ни было революцию в промышленном производстве. Вина за это лежит, вне сомнения, на рабовладении, которое давало античному миру всю удобную для эксплуатации рабочую силу, в какой он нуждался. Таким образом, на Востоке горизонтальная водяная мельница останется рудиментарной, приспособленной единственно для нужд помола зерна, задачи тяжкой и повседневной, а пар будет служить лишь в своего рода хитроумных игрушках, потому что, как пишет один историк техники, «потребность в [энергетической] мощи, превосходившей те ее виды, что были тогда известны, не ощущалась» 24 . И значит, эллинистическое общество осталось безразличным к подвигам «инженеров».

Но не несет ли за это ответственность и римское завоевание, которое последовало вскоре за этими изобретениями? Эллинистические экономика и общество уже несколько столетий были открыты миру. Рим же, напротив, замкнулся в рамках Средиземноморья и, разрушив Карфаген, поработив Грецию, Египет и Восток, трижды закрыл выходы в широкий мир. Было ли бы все по-иному, если бы Антоний и Клеопатра одержали победу при Акциуме в 31 г. до н. э.? Иными словами, не возможна ли промышленная революция лишь в сердце открытого мира-экономики?

В первом томе этого труда я долго говорил о лошадях, о плечевом хомуте (пришедшем из Восточной Европы и увеличившем силу тяги животного), о полях овса (по мнению Эдварда Фокса 25 , во времена Карла Великого и расцвета тяжелой кавалерии эти поля якобы привлекли центр оживленной Европы к просторным влажным и пригодным для возделывания зерновых культур равнинам Севера), о трехполье, которое уже одно было земледельческой революцией… Я говорил также о водяных и ветряных мельницах — последние были вновь прибывшими, первые — возвратившимися. Следовательно, у меня есть законное право быть кратким, все легко схватывается, тем более что об этой «первой» революции мы располагаем живой и умной книгой Жана Жемпеля 26 , полной воинственного пыла и энергии книгой Ги Буа 27 и многими исследованиями, в том числе классической статьей г-жи Э. М. Карюс-Уилсон (1941 г.) 28 . Именно она переняла и пустила в обращение выражение первая промышленная революция 29 , чтобы определить широкое распространение в Англии сукновальных мельниц (примерно 150 в XII–XIII вв.), лесопильных мельниц, бумажных, для помола зерна и т. п.

«Механизация сукновального производства, — пишет Карюс-Уилсон, — была таким же решающим событием, каким была механизация прядильного или ткацкого производства в XVIII в.» 30 . Большие деревянные била, приводимые в движение водяным колесом, введенные в самой распространенной отрасли промышленности своего времени — суконной — для того, чтобы заменить ноги рабочих-сукновалов, были в конечном счете возмутителями спокойствия, революционерами. Возле городов, чаще всего располагавшихся на равнинах, вода не обладала живой силой рек и водопадов холмистых или горных местностей. Отсюда — тенденция сукновальной мельницы обосновываться иной раз в нелюдимых деревнях и привлекать туда купеческую клиентуру. Таким образом оказалась нарушена ревниво охранявшаяся привилегия городов на занятие ремеслом. И конечно, города пробовали защищаться, запрещая ткачам, работавшим в их стенах, передавать свои сукна для валяния за пределы города. В 1346 г. бристольские власти постановили, «чтобы никто не смел вывозить из сего города, ни изготовлять валяные сукна, кои называются рэйклот, под страхом потери 40 ш. [шиллингов] на каждом сукне» 31 . Это не помешало «революции мельниц» идти своим путем в Англии, как и по всему Европейскому континенту, который никоим образом не отставал от соседнего острова.

Во французской Библии XIII в. помольный жернов, вращать который филистимляне осудили Самсона, подстегиваемого своим стражем, любопытным образом представлен в виде новой по тем временам мельницы с поразительным богатством технических подробностей. Тщательно прорисован внутренний механизм с преобразованием вертикального движения в движение горизонтальное, а колесо, вращаемое человеком, вполне могло работать под напором воды. Это свидетельство восхищения машиной следует сопоставить со словами Роджера Бэкона, процитированными на с. 565 (Библия Франсуа Гарнье, около 1220–1230 гг. Вена, Национальная библиотека, Codex Vindobonensis 2554).

Но важно было то, что эта революция располагалась посреди сопровождавших ее революций: мощной земледельческой революции, которая двинула крестьян сплоченными рядами против препятствий в виде леса, болот, морских и речных побережий, и благоприятствовала расцвету трехпольного севооборота; подобным же образом развивалась революция городская, которую нес на себе демографический подъем: никогда еще города не росли так густо, один у ворот другого. И устанавливалось четкое, порой насильственное разделение, «разделение труда» между деревнями и городами. Последние, которые захватывали разные виды ремесленной деятельности, уже были двигателями накопления, роста, и в них снова появились деньги. Множились рынки и торговые сделки. С появлением ярмарок Шампани наметился, а затем обрисовался экономический порядок Запада. Более того, на Средиземном море морские пути и дороги на Восток были постепенно заново отвоеваны итальянскими городами. Наблюдалось расширение экономического пространства, без чего невозможен никакой рост.

И именно слово рост в значении глобального развития не поколебался употребить Фредерик Лэйн 32 . На его взгляд, не подлежит сомнению, что в XII–XIII вв. происходил непрерывный рост, например, либо Флоренции, либо Венеции. И как оно могло бы быть иначе в момент, когда Италия находилась в центре мира-экономики? Вильгельм Абель даже утверждал, что с X по XIV в. весь Запад был захвачен всеобщим развитием. Доказательство: заработная плата росла быстрее, чем цены на зерновые. «XIII и начало XIV в., — писал он, — увидели первую индустриализацию Европы. Тогда города и ремесленная и торговая активность, приютом которой они были, мощно развивались, может быть, не столько из-за чисто технического прогресса в ту эпоху (но прогресс этот был ощутим), сколько в силу всеобщего распространения разделения труда… Благодаря ему производительность труда увеличивалась, и, вероятно, как раз эта возросшая производительность позволяла не только разрешить трудности снабжения растущего населения необходимыми съестными припасами, но и питать его лучше, нежели ранее. Нам известна аналогичная ситуация лишь в одном-единственном случае, в XIX в., в эпоху «второй индустриализации», на сей раз, правда, измеряемой совсем иными масштабами» 33 .