Фернан Бродель - Структуры повседневности: возможное и невозможное

Тип первый : город античного образца, греческий или римский, открытый в сторону своих деревень и на равной ноге с ними {1504} . В своих стенах Афины принимали как полноправных граждан не только всадников-эвпатридов, но и дорогих сердцу Аристофана мелких крестьян-виноградарей. Как только над Пниксом [49]поднимался дым маяка, крестьянин по этому сигналу являлся в город и в народное собрание, где он будет заседать среди равных. В начале Пелопоннесской войны вся сельская Аттика сама искала укрытия в великом городе и обосновывалась там, пока спартиаты уничтожали поля, оливковые рощи и дома. Когда спартиаты с приближением зимы уходили, мелкий деревенский люд отправлялся назад, к прежним местам обитания. Фактически греческая городская община представляла соединение какого-то города с его обширной сельской округой. Если это выглядело так, то потому, что города едва только зародились (для такого масштаба одно-два столетия — очень мало), едва выделились из деревенской туманности. Больше того, не было речи о выделении ремесленного производства, этого яблока раздора, которое узнают в будущем. Афины, правда, имели предместье горшечников, где жили их гончары, но у тех были лишь небольшие лавчонки. Пирей служил для Афин портом, где кишели метеки [50], вольноотпущенники и рабы и где утвердились ремесла (не будем говорить о промышленности или о прединдустрии). Этой деятельности противостояли предрассудки презиравшего ее земледельческого общества; и, следовательно, она оставалась занятием чужаков или рабов. А главное, процветание Афин длилось недостаточно долго, для того чтобы там назрели и выдвинулись на передний план политические и социальные конфликты «на флорентийский манер». Можно лишь едва заметить некоторые симптомы. К тому же в деревнях были свои ремесленники, свои кузницы, куда зимой приятно было зайти погреться. Короче, индустрия была зачаточной, чуждой обществу и скромной. И точно так же, если пройтись по развалинам старых римских городов, то, выйдя из ворот, сразу же оказываешься в совершенно сельской местности: не было предместий, а это значит, не было промыслов, не было активного ремесла, хорошо организованного на собственной территории.

Вид моста Нотр-Дам в Париже, с его высокими домами, которые снесут только в 1787 г. На правом берегу близ Гревской площади — огромный и разнообразный торг: пшеница, дрова и сено. Гравюра XVIII в. Музей Карнавале, Париж . ( Фото Бюлло .)

Тип закрытого города , замкнутой в себе крохотной и самодостаточной единицы, — это средневековый город. Пройти за его крепостные стены — это было то же, что пересечь государственную границу в сегодняшнем мире. По другую сторону преграды вы могли потешаться над соседом: он больше ничего не мог вам сделать. Крестьянин, который отрывался от земли и добирался до города, сразу же становился там другим человеком: он был свободен, т. е. отбрасывал известные ненавистные ограничения (ради того, чтобы признать другие, смысл которых он далеко не всегда угадывал заранее). Но это было неважно! Пусть его сеньер требует его выдачи: если город принял крестьянина, последний может посмеиваться над этим. В XVIII в. в Cилезии, а в России вплоть до XIX в. еще можно было столкнуться с такого рода претензиями, вышедшими из употребления в иных местах.

Правда и то, что если города и легко открывали свои ворота, то еще недостаточно было в них войти, чтобы сразу же стать истинной частицей общины. Полноправные граждане были меньшинством, ревниво [оберегавшим свои права], маленьким городом в самом городе. В 1297 г. Венеция стала как бы цитаделью богачей благодаря «закрытию Большого Совета» ( la serrata ) [51]. Венецианские нобили сделались замкнутой кастой, и на века. И врата этой цитадели открывались перед кем-либо в редчайших случаях. Ниже нобилей категория простых граждан ( cittadini ) была, несомненно, более доступна. Но Синьория очень рано создала два типа гражданства: de intus и de intus et extra ; первое — «частичное», последнее — полноправное. Да еще требовалось 15 лет постоянного проживания в городе, чтобы иметь право добиваться первого, и 25 лет — для получения последнего. Из этого правила мало было исключений; оно было не только формальным, но и отражало определенные подозрения. Сенатский декрет 1386 г. даже запретил новым горожанам (в том числе и полноправным) непосредственно торговать в Венеции с немецкими купцами в «Немецком дворе» ( Fondego dei Tedeschi ) или вне его. Городской мелкий люд был не менее недоверчив и враждебен по отношению к новоприбывшим. По словам Марино Сануто, в июне 1520 г. простонародье ругалось с крестьянами, которые только что прибыли с материка, завербованные в качестве гребцов на галеры или солдат. Им кричали: «Лодыри! Убирайтесь пахать!» ( «Poltroni! Ande arar!» ) {1505} .

Разумеется, Венеция — это крайний пример. К тому же сохранением своей конституции до 1797 г. она будет обязана своему аристократическому и отчаянно реакционному режиму и в не меньшей степени завоеванию в начале XV в. Terre Ferme — материковых областей, которое распространило ее власть вплоть до Альп и до Брешии. Венеция будет последним полисом Запада. Но и в Марселе XVI в., чтобы получить скупо жаловавшееся гражданство, нужно было иметь «десять лет постоянного проживания, владеть недвижимым имуществом, жениться на городской девице». В противном случае вы оставались в общей массе неграждан города, «manans» , деревенщины. Такое узкое понимание гражданства было правилом повсюду.

На всем протяжении этого обширного исторического опыта без конца замечаешь яблоко раздора: кому принадлежали промышленность, ремесла, их привилегии, прибыли от них? Фактически — городу, его властям, его купцам-предпринимателям. Они станут решать, следует ли лишить (или попытаться лишить) сельскую зону города права прясть, ткать, красить, или же наоборот, выгода заключается в том, чтобы его предоставить. Как показывает история любого города, взятого самого по себе, в этом движении туда и обратно все бывало возможно.

В городских стенах все, что касалось труда (не решаешься без оговорок сказать «промышленности»), регулировалось или должно было регулироваться так, чтобы ублажить ремесленные цехи, которые обладали монопольными правами, исключительными и нечетко разграниченными, правами, которые во время смехотворных конфликтов, легко возникавших из-за этой нечеткости, [люди] отстаивали с яростью и ожесточением. Городские власти не всегда сохраняли контроль над положением. Чуть раньше или чуть позже цехи с помощью денег закрепляли за собой преимущества — явные, общепризнанные, почетные и освященные деньгами и властью. В Париже «Шесть корпораций» (суконщики, бакалейщики, галантерейщики, меховщики, чулочники и золотых дел мастера) с 1625 г. были городской купеческой аристократией. Во Флоренции ее составили цех суконщиков ( Arte della Lana ) и цех красильщиков ( Arte di Calimala ), занимавшийся крашением привозимых с Севера суровых сукон. Но ничто не показывает эти старинные реальности лучше, чем музеи германских городов. Например, в Ульме каждая корпорация имела своего рода картину, выполненную в виде триптиха: на боковых панно — сцены, характерные для ремесла, а в центре, как в драгоценном семейном альбоме, бесчисленные маленькие портреты, напоминающие о поколениях мастеров, которые на протяжении веков сменяли друг друга в этой корпорации.